Вернусь к повествованию Нины Воронель: «Василий Розанов опять сидел с нами за столом. Только теперь я обратила внимание на его исключительное безобразие. Перехватив мой взгляд, он выкрикнул вызывающе: “С выпученными глазами и облизывающийся — вот я! Некрасиво? Что делать”; “Делать и впрямь было нечего — Вене общество Розанова было явно приятно, так что мне как хозяйке пришлось приветствовать его любезной улыбкой. Впрочем, он застольной беседы не нарушал — был дерзок и неглуп, хоть чрезмерно парадоксален. Но что ему, бедняге, при такой внешности ещё оставалось?»24

Нина Воронель не захотела понять Василия Розанова. Он был ей отвратителен во всех отношениях, и я могу её понять. Жаль только, что при всей своей проницательности и таланте она представила Венедикта Ерофеева златоустом-алкоголиком, который очаровывает собутыльников всякой чушью.

Я закончу эту тему искренним признанием Нины Воронель. Хотя бы за это ей спасибо: «В том далёком семьдесят третьем всё сказанное Венедиктом Ерофеевым о Василии Розанове казалось мне откровением. Как убивалась я тогда после обыска, думая, что эссе утрачено навеки! Когда же я перечитала его по новой, я озадачилась — что в нём так поразило меня? Может, исключительный магнетизм личности Ерофеева, которая, как бриллиант, множеством граней отражая каждое мелкое движение его мысли, создавала иллюзию мощного светового пучка? Или необычная для меня тогда раскованность его стиля — ведь недаром он назвал себя эксцентриком? Теперь вся эта эксцентричная расхристанность стиля разобрана по кусочкам и уже не поражает»25.

Предоставлю читателю фрагмент ерофеевского эссе о Василии Васильевиче Розанове. Полагаю, что пребывание в Болшеве и Царицыне было не самым худшим из того, что пришлось ему претерпеть в начале года. Силы он накопил немалые и своим притеснителям и гонителям выдал по полной и с хулиганским хохотком:

«Хо-хо, пускай мы всего-навсего говно собачье, а они — брильянты, начхать! Я знаю, какие они брильянты. И каких они ещё навытворяют дел, паскуднейших, чем натворили, — это я тоже знаю! Опали им гортань и душу, Творец, они не заметят даже, что Ты опалил им гортань и душу, всё равно — опали!

Вот, вот! Вот что для них годится, я вспомнил: старинная формула отречения и проклятия. “Да будьте вы прокляты в вашем доме и в вашей постели, во сне и в дороге, в разговоре и в молчании. Да будут прокляты все ваши чувства: зрение, слух, обоняние, вкус и всё тело ваше, от темени головы до подошвы ног!”

(Прелестная формула).

Да будьте вы прокляты на пути в свой дом и на пути из дома, в лесах и на горах, со щитом и на щите, на кровати и под кроватью, в панталонах и без панталон! Горе вам, если вам, что ни день, омерзительно! Если вам, что ни день, хорошо — горе вам! (Если хорошо — четырежды горе!) В вашей грамоте и в вашей безграмотности, во всех науках ваших и во всех словесностях — будьте прокляты! На ложе любви и в залах заседаний, на толчках и за пюпитрами, после смерти и до зачатия — будьте проктиты! Да будет так. Аминь»26.

Заключение специалиста-литературоведа

Год назад я обратился к эксперту, чтобы выяснить, наконец, какую ценность представляет для литературоведческой науки работа Венедикта Ерофеева о Василии Розанове. Меня любезно принял доктор филологических наук Александр Николаевич Николюкин, ведущий специалист по Василию Розанову, редактор его тридцатитомного собрания сочинений. Вот что я услышал от А. Н. Николюкина о возрождённом им из небытия крупном русском писателе и об эссе о нём Венедикта Ерофеева:

«Разумеется, эта работа не имеет никакого отношения к научному осмыслению трудов Василия Васильевича Розанова. Да и Венедикт Васильевич Ерофеев не исследователь чужих текстов, он писатель. И неудивительно, что он выбирает для размышления исключительно лично его задевшие фразы из двух наиболее известных розановских книг: “Уединённое” и “Опавшие листья”. К слову сказать, когда-то, давным-давно в пятидесятые годы, я сам начал узнавать Василия Васильевича Розанова именно с этих произведений. Первое впечатление было: читать интересно, а вот если что-то о нём написать и предложить напечатать, сочтут сумасшедшим. Венедикт Ерофеев ставит себя в центре повествования и обрамляет свой психологический портрет венком, сплетённым из розановских цитат. То же самое сделал Георгий Гачев[340], перевоплотившись в своём эссе в Розанова. Описал свою жизнь, включая сексуальную, а приправой к этому повествованию использовал броские высказывания Василия Васильевича».

В июле 1973 года эссе Венедикта Ерофеева было опубликовано в машинописном журнале «Вече». В этом же месяце он попадает в 31-е отделение Психиатрической клинической больницы им. П. П. Кащенко. Застолья вроде того, что описала Нина Воронель, и ещё более затяжные в московских квартирах и подмосковных дачах не прошли для него даром. Он заплатил за свою бесшабашную и весёлую жизнь первым приступом белой горячки. Николай Болдырев, сын Светланы Мельниковой, навестивший Венедикта Ерофеева в больнице, застал его не в подавленном, а в достаточно энергичном состоянии:

«Только я очнулся, как приходит главврач больницы и радостно так сообщает мне:

— Знаете, Ерофеев, как вам повезло?

— Нет, говорю, не знаю.

— А ведь на вашем месте, буквально неделю назад, умер... отец Юрия Гагарина.

— А от чего он умер? — спрашиваю я.

— Да от того же самого, — с некоторой даже гордостью заявляет мне доктор»27.

По выходе из психушки его ждала хорошая новость — первая публикация в Израиле поэмы «Москва — Петушки». Венедикт Ерофеев воспрянул духом и, долго не размышляя, отправился в Пущино, где в академгородке обитала Юлия Рунова. Лидия Любчикова, в то время жена Вадима Тихонова, вспоминала:

«Ребёнок в “Петушках” — это Валин сын, а женщина — не она. И даже буква “Ю”, я думаю, идёт от имени Юлия. Бен потом снова сошёлся с Юлией, и на какое-то время семью от него как отрезало, он о них даже не вспоминал, не говорил. У Юлии была трёхкомнатная квартира в Пущине, она постаралась его обиходить, потому что он в переездах среди своих пьяных мужиков, житья на квартирах и в гостиницах оборвался весь, даже, наверное, и мыться там было негде. И она взялась его одевать, обувать, отмывать, всячески холить и нежить. Приезжает он как-то раз к нам и портфель несёт, и оттуда он вынимает замечательные тапочки — мягкие, коричневые. Он нам тапочки показывает, усмехаясь над собой, и говорит:

— Что тапочки! У меня теперь холодильник даже есть, представляете! Первый раз в жизни у меня есть холодильник, и чего там только в этом холодильнике нет!

И весь сияет и рад по-детски.

Тихонов говорит:

— Как же так, ведь Юлия...

— А я не пью, — отвечает, — совершенно.

— Быть этого не может, — говорит Тихонов.

— Как же я могу пить, если она меня по методу Макаренко воспитывает? Она мне деньги даёт и посылает в магазин. Ну как же я могу истратить их?