«О, девы пятнадцати зим отроду! — вздыхал Илья, сутуло убредая. — Румянец смущения, ямочки, топор в рюкзачке — да как же без топора нонече и ходить! — метнет и привет. Будто сама малышка Мавет косою заметает… Та же Лиза Воробьева — как Ратмир частенько повторял: «Если вы сомневаетесь, что она гимназистка, она к вам может с книжками придти». Так я полюбил читать… Шуточка. Подросла, небось, видоизменилась, вымахала, бабелина…»

Бабы соседские подъездные сразху пришли на ум. Мужики их сродху нажрутся и завалятся — дрова уже. А Илья всегда пожалуйста, рад услужить — усы надушенные, жженой пробкой нарисованные. К мудям серебряный бубенчик подвешен. Вежливый, учтивый — подвижный во влажной среде. Давал атмосферы! Обихаживал белокурых, нежно касаясь блондинкиного диогена… Ну и они его — жалели. На их арго это означало любовь. А стары люди не зря говорили, что женщина на все готова ради любви, даже заниматься любовью. Трахались, потупясь, свиристелки, без передыху, акт за актом — он из коек не вылезал, не спал, спал с лица, хотя получал регулярно печную еду, горячую пищу(ах, кушиянки-поварихи!) — и щец хлебец, и на уде игрец. Грецко — и Пан, и Актеон…

Надо бы заползти домой, отлежаться в тепле. Полон лишений — лишен, лишен… Дух во снах перевести. Дома хорошо, хочешь — книжку изучаешь, хочешь — бабу примешь к сведению. Жировой запас у баб отменный — ящеры вон все повымерзли, а ящерки целехоньки. Скок под теплый бок — утешиться. Слегка поплакаться, что выгнали из школы. Спустили с лестницы. Помнится, по-староколымосковски лестница — «дробница». Знаменательно! Порубить бы Директора на равные доли и разложить последовательно…

Илья сладко представил, как Ратмир с братией, налетев, выводят Директора с веревкой на шее из учительской, где он прятался в шкафу под шубами, и тащат во двор, на снег. Директор в сером казенном халате — деспот в исподнем — на груди, как принято, качается фанерка-перевертыш «Я отстой отстоя», он бормочет: «Голубчики, да нешто я…»

— Я, я, — кивает Евпатий, закатав рукава и поплевав на руки. Топор пока задумчиво воткнут в бревно.

Директор бледен до зелени, глаза вытаращены, шея взмылена — вот веревочка и пригодится! — у него явно путается в головах, он плачуще кричит, что никакого чуждого письма в помине не читал: «По-писаному худо разбираю!» и страдает безвинно. Ему дают в ухо… Отрада! Ратмир и его лбы стоят цепью, опираясь на мечи, смотрят ясно из-под капюшонов, усмехаются холодно. Школа догорает… А и пусть бы! Да один песец важнее десяти гимназий… Ну, был Илья старательный отец учитель, классный руковод, внушал науки, дурак, ну так все ушло… Не рвать уж уш! Выгнали. Чтоб не мешал ничтожным мучить и мечтать, стоя на плечах тиранов-истуканов — царствие отрицательных величин — Ништо! Соблазн произнести, но про него, Илью Борисовича, хоть легенды во множестве останутся. Сложат! Мол, строгий Черный Меламед — плетку его не скоро забудешь! Так и гуляла по костям непосед! Учил нещадно — порол разумное, доброе!.. Ладно, невежи, ступайте молитесь полену, директорствуйте гордо и глупо, а я домой…

Глава четвертая,

в которой Илья по-прежнему бежит и рассуждает о собственной бездомности. Выкинули!

Недужной оказалась надежда Ильи отсидеться в стороне, дома, в терему. Его многоэтажное жилище — здоровенная железобетонная кастрюля, кипящая злобой и сварами, яранга дюринга, с раскопанными вокруг рвами, с занесенными вьютелью дорожками к подъезду, с непролазными от нечистот лестничными пролетами — было местом заповедным и труднодоступным. Пути туда от заброшенного метро дремучим колючим темным лесом заросли, древами шишковатыми, со слипшимися стволами — звался лес Корявая Чаща, и водились там, всем известно, броненосные песцы с железными зубами — грызли кого ни попадя. И хорошо, и благодатно. А не шляйся… Зимовейное Беляево. Местность эта на старинных картах обозначена как Овраг Пурги. Повсюду ныне громоздится грандиозное, разрушенное, проржавевшее. Балки обвалившиеся торчат… Купола дырявые в снегу… Не-ет, этой Белыя Империи от роскоши не погибнуть. Хотя все релятишно, шалишь, не проведешь! Илье крепко запомнился проходимый в школе древний рассказ о тяжелой людской жизни. Пелось в рассказе о сумерках в маленьком городе Лим, несусветной безысходности, холодном противном дожде и нищете. А заканчивалось так: «Утром раб вез его на станцию…» Вот тебе и бедняки!

Илья плелся со школы маленький сгорбленной сошкой и размышлял о том, что да, выгнали, но правда за ним — и Большая Ложка его не сломила, и внутренне-то он свободен, лишь под ложечкой сосет. Ну, пустяки.

Выпустили. Много ли ему от неба надо? Чтоб вода текла да была тепла… Есть кров — крошечная норка-гнездышко в огроменной каменной коробке, скромная крыша над головой, спасающая от снега, ветра и посторонних — сторонников зайти по-свойски пообщаться, впереться надолго, украсть время — не говоря уже о чужих и опасных. Имеется мягкое под голову, найдется укрыться. Осуществимо и трехразовое принятие через ротовое отверстие чего-нито съестного — запасен мешок клубней. В вечереющем небе блестит Северный Крест, на окне цветет намерзший лед, на коленях притулился теплый плед, раскрыта книга, настольна лампа — уют! Сидишь возле батареи, она поет, побулькивает, читаешь тайное на литорее, охватываешь сразу две страницы — разными глазами, дифуры щелкаешь, шелуха цепочкою спиральной свисает… Идиллия! Но — соседи. Жильцы дома. Жилистые существа. Активнейший Старший по подъезду норовит навещать и хоть мелочь да утащить — на память, — пригрозив прирезать без зазренья. Говорят вот, кто был и наблюдал, что киятр — комната без четвертой стены. А у Ильи все стены четвертые — нараспах, пялятся… Только угол пятится… В квартире сверху, над ним, по ночам занимались точением табакерок на станке с распятием на крышке и вытесыванием божков из коряг. Илья стенал, но в потолок робко лыжной палкой не стучал — не спятил еще, он вовсе не был намерен подвергать свое существование случайностям общения с соседями. А были же еще соседские суседи — дорогие гости. Тянулись на попой. Уж эти жили-то как живо на свою жолову, Господи! Изо всех жил чебучили! На Илью пили (за его счет, и ему поднеся наперсток), на Успение пили, на Воздвиженье пили. На Покров пили три дни, аж облиняли! По кругу бегали, уже не чокаясь! Куралесили, кричали петушком. Чуть в пылу последнюю ногу не поотрывали — а то конечностей многовато — ну, Однова бережет! Сколько Илья помнил — соседи с суседями сроду рьяно лаялись, гавкались, дружок дружка жучили, тузили. Спьяну полкана спускали, по трезвяни — трезора. Конурные звуки. Вздувались и опадали распри. Инвективы от веку. Божба и шматерщина, вздыхал беззубо дедушка Арон, благословенна память его, тихонько воздевая нить в ушко, чтоб ткнуть для сглазу. Чумка на оба ваших дома! Вечное было у соседушек несчастие, точно длинный тяжелый перепутанный сон длился — то кольцо в конуре за алтарь закатится, то крест с аналоя свалится, а то и венчальная свеча потухнет. Законченная кромешность. Выебины и колдоебины, колдовство и ненастье — как будто пришел Счастьеед и выжрал дотла… Судьба у них складывалась на беду какая-то очень уж безотрадная — невезучая факториал! Словно шли в загул, да повстречали черного монаха с пустыми ведрами…

Подойдя к родному подъезду, Илья подумал, что так-то славно сейчас закусит и приотдохнет. Отвалится! Он нажал (причем тремя перстами надо одновременно, растопырив) три кнопки кода — и пролез в подъезд. Ни зги! Пробрался осторожно наощупь мимо шахты сгоревшего лифта (не загреметь бы в страшные провалы под домом, где живут да жуют, по рассказам, Нижние Книжники) и стал вслепую подниматься по лестнице. Из-под ног с шурхом и писком шарахались хвостотелые. Пшли во мрак, отъевшиеся, кыш, толстые! Добравшись до своего этажа, Илья подковылял к прибитой возле тьмутаракани мусоропровода фанерной «Доске указов» — там тлел прикрученный проволокой огонечек лампадки. Прочитал, водя пальцем по строчкам, с трудом разобрав вязь кривых палочек, очередную объяву Старшего по подъезду, чтоб столы на ночь ставили «на попа», набок ножками, и смазывали песцовым жиром — тогда Книжники в обитель не проникнут.