Адвокат выпрямил кувшин, потрогал пальцем землю, чего Шурочка не делала никогда, на глазок определяла и, убедившись, что воды сверху нет, вся ушла, добавил еще немного, совсем капельку (и этого Шурочка не делала тоже), а затем, высоко, как фонарь, держа перед собой кувшин, перешел к следующему цветку.

В обратную от женских, приближающихся с виноватой торопливостью шагов прытко шмыгнул, пригнувшись, Мальчик. Он вновь был хозяином сам себе, вновь был свободен, точно это не козу, а его держал на привязи дурацкий кол. Сперва напролом двигался, выставив вперед руку, чтобы шальная какая-нибудь ветка не зашибла Чикчириша, потом отыскал-таки дорожку и дальше уже шел по ней.

На небе мерцали звездочки, но пока их было немного и горели они не очень ярко. Мальчик понимал, в чем тут дело: там, наверху, было еще не так темно, как внизу. Но и внизу, если привстать на цыпочки и вытянуть шею, можно было увидеть большое, как бы выгнутое, светло-серое – светлее, чем все остальное – пятно. Озеро, Галошевое озеро… Дорожка, пробираясь между кустов, то уводила в сторону от него, то опасливо приближалась, и тогда Мальчику делалось немного не по себе. Хотя что ему озеро – не купаться же шел и не кататься, как в воскресенье, на лодке! Но что-то все же притягивало взгляд, что-то манило и тревожно звало – притяжение это было сродни тому, что испытывал Адвокат по отношению к поглотившей Шурочку бездну. Зов небытия и зов воды – явления, по существу, одного порядка, вот разве что одно – стихия ночная, а другое – дневная. Сейчас эта, последняя, выступала в не свойственной ей роли, и потому-то Мальчик не узнавал ее, Галошевого не узнавал озера, потому-то тревожился и не мог понять, что, собственно, пугает его. Это ж не старая баня, где живут беспризорные люди, баня далеко еще, это озеро, Галошевое озеро – ему было тут в воскресенье так весело. Даже когда один остался (Адвокат, поставив лодку, пошел в будочку проката за паспортом) и к нему привязались трое шалопаев, причем все трое были старше его, все косматые, немытые, с кривыми зубами, Мальчик не испугался, потому что знал: сейчас его друг вернется и разгонит хулиганов.

Ах, как переполошились эти смельчаки, когда подошел большой, спокойный, в расстегнутой голубой рубашке защитник Мальчика! Просто подошел – не делая никаких угрожающих движений, разве что мохнатые брови стали еще мохнатей и еще ниже нависли над умными, быстрыми, все понимающими глазами.

Ни один из трех не поднялся, а стали так отодвигаться, по-паучьи, пятились в разные стороны, пока не скрылись за кустами. Защитник положил руку на голову Мальчика – рука была большой, теплой и совершенно сухой, – а глаза медленно прикрылись, обещая, что все будет в порядке, его не дадут в обиду.

Эту теплую ладонь Мальчик и сейчас ощущал на своей голове, но озеро было другим, нежели тогда, и чайки по-другому кричали, и по-другому пахло водой.

Что-то черное и круглое, похожее на лодку, но не лодка – лодки не бывают круглыми – отделилось от берега и медленно заскользило по гладкой поверхности. Мальчик невольно замедлил шаг. А потом и вовсе остановился, потому что дорожка круто поворачивала, словно желая увести его подальше, чтобы нечаянный свидетель ничего не увидел. Ему же, напротив, хотелось рассмотреть. Он раздвинул кусты и тихо сделал один осторожный шажок, другой…

Черный предмет напоминал огромную тарелку. Что-то определенно затаилось в ней, причем живое – без сомнения, живое! – Мальчик угадал это, хотя цепкий взгляд его не улавливал ни единого движения. По спящей воде в обрамлении низких, чужих, как бы сжавшихся берегов плыла неведомо куда загадочная посудина; будь Мальчик поискушенней в отвлеченных суждениях, он бы непременно подумал о Перевозчике, вот только не о том, что с помощью пера вытянул его на ночь глядя из теплого, с надежными стенами дома, – о другом, с веслишком в руке, но Мальчик до отвлеченных суждений еще не дорос. Это был здоровый и ясный духом ребенок, с крепкими ногами и острым взглядом, а потому вместо мистического гребца с узким, длинным, похожим на карандаш веслом различил в надутой автомобильной камере мужика в кепке.

Перегнувшись через резиновый борт, мужик колдовал над поверхностью воды или даже в самой воде. Адвокат – тот со своим криминальным опытом мигом сообразил бы что к чему, квалифицировал бы действие, Мальчик же оставался в неведении, и это дразнящее неведение удерживало его на месте столь же хватко, как совсем недавно удерживала коза. Тут давало о себе знать одно из главных различий между Мальчиком и Адвокатом: Адвоката ничто внешнее всерьез не занимало. Те же цветы, к примеру, церемонию поливки которых он как раз заканчивал в эти минуты, были, по существу, элементом не внешнего, а внутреннего мира, жили в нем, как жила вырастившая их Шурочка, как жили, обведенные золотой рамочкой, ее – и его тоже! – маленькие дети, превратившиеся со временем в Шурочкиных обидчиков.

Любознательный Мальчик сделал по направлению к озеру еще два осторожных шага. Не совсем осторожных: под ногами звякнуло что-то металлическое и легкое, – по-видимому, консервная банка. Мальчик замер, и в тот же миг, почувствовал он, замер человек в резиновом обруче. Между ними установилась связь – та одна из великого множества связей, которые соединяют одного человека с другим и которые Адвокат наловчился столь быстро, тихо и необратимо разрушать.

Теперь оба – и тот, что в лодке, и тот, что на берегу, – словно бы исчезли. Даже низко описывающая полукруг бессонная чайка, одна из последних – все уже угомонились, – вряд ли заметила присутствие людей. Мальчик проводил чайку взглядом; она пропала вдруг, растворилась в воздухе, и это вывело его из оцепенения. Он вспомнил, что вовсе не затем удрал из дому, чтобы высматривать, кто и зачем катается в темноте на автомобильной камере. Ему надо успеть на электричку, а до станции еще далеко, а впереди еще – баня, мимо которой вряд ли прошмыгнешь незаметно. Быть может, там уже пронюхали, что вышел, и подстерегают, чтобы отомстить за тех, кого в воскресенье разогнал на берегу защитник.

Их-то паучье движение и повторил сейчас Мальчик, пятясь от воды. В тот же миг, заметил он, камера тоже стронулась с места и начала бесшумно удаляться. Так никогда и не узнает он, кто же это был в лодке в ту ночь (ночь эта запомнится ему навсегда, хотя и не станет, как для Адвоката, решающей его ночью), не узнает, что делал человек в кепке: браконьерствовал ли (быстрая версия Адвоката), ждал ли возлюбленную, чтобы, взявшись за руки, полюбоваться луной. (Луна была уже близко, грузная, грозная, с багровым отливом; Адвокат чувствовал, как проникают ее щупальца сквозь бетонные стены.)

Но вот и дорожка. Мальчик обрадовался ей, как старой знакомой, выпрямился (Чикчириш тоже устроился поудобней среди хрустнувших денежных бумажек), ускорил шаг. Дорожка была узкой, а кусты, между которыми петляла она, стали совсем черными, но двигался уверенно, будто уже не раз и не два расхаживал здесь по ночам. К запаху воды прибавился вдруг запах дыма, хотя никакого жилья поблизости не было, а когда по лицу небольно мазнула ветка, уловил аромат молодого смородинового листа.

Откуда взялась здесь смородина, растение подневольное, живущее за оградой под присмотром человека? Тоже, как он, сбежала из дому?