сухой рассказ, к которому я и сейчас не знаю, как относиться. Не понимаю, что делать с этим вот открытием и незнанием того, как я сама бы поступила на его месте.

И, должно быть, именно от этого незнания букет роз и затерявшуюся среди них короткую, однословную, записку без подписей я оставила.

Но звонить не стала.

Как и он.

И, возможно, не сейчас, а когда-нибудь потом, через время и перевернутые листья календаря, мы ещё найдем в себе силы поговорить.

— Папа с мамой улетают завтра, — Дим сообщает рассеянно, ведет пальцами по моей спине, по коже, до которой добирается незаметно.

Но ощутимо, чувственно с первого ж касания. И вопрос — кто над кем издевается?! — можно снова задавать.

Впрочем, Димитрий Вахницкий не издевается, а мстит.

Изощренно так, с невозмутимым выражением лица и показной безмятежностью в глазах, что смотрят на меня, однако, пристально. Таится в уголках губ кривоватая ухмылка, от которой дыхание перехватывает.

А мысли путаются.

Думается, что вести себя пристойно и не трогать обещал он.

Не я.

Я могу целовать чуть обветренные губы и ловить, отстраняясь лишь на миллиметр, рванный выдох. Я могу касаться, будто читая по Брайлю, колкой от щетины кожи, острых линий скул и подбородка. Я могу невинно улыбаться, слушая его абсолютно неприличное обещание выпороть меня за такое после дома и вообще…

Что будет дома, недели через две, мне рассказывают в красках и подробностях.

Не заканчивают, меняясь враз и отвлекаясь, и коварные узоры на спине, забываясь и перемещаясь на живот, вырисовывать перестают.

Вскидывается, стряхивая весь сон и леность, Айт.

И обернуться, видя угасшую в глазах Дима улыбку, приходится.

— Добрый день, Квета, — приветствует, застывая в паре шагах от нас, Кармен. — Дмитрий.

— Добрый, — я повторяю эхом.

Не продолжаю.

Только оглядываюсь на Дима, чья рука на моей талии тяжелеет. Он прижимает меня к себе крепко, а значит её он тоже видит.

Она не мерещится от солнца.

Помощница дона Диего, в самом деле, здесь, в Праге, в саду на Небозизке, в котором про Маху, чешские традиции и первое мая я объясняла, хвасталась про выученную — всю, как бабичка! — длинную поэму.

— Я прилетела по просьбе дона Диего, — Кармен, не дожидаясь вопросов, начинает сама, официальным голосом, от которого легкость бытия исчезает окончательно. — Он хочет с тобой увидеться, Квета. Сегодня. Если ты не откажешься, то в аэропорту нас ждет самолет. Доставит туда и обратно. Дон Диего прилетел бы сам, но его здоровье… вызывает опасения врачей и накладывает некоторые ограничения. Разумеется, приглашение касается вас обоих. Дон Диего понимает…

Окончание фразы, что в последний момент не звучит вслух, я договариваю про себя.

Одна я не полечу, не к нему.

А с Димом…

Я смотрю на него внимательно, изучаю карие глаза, в которых настороженность, как в мой первый больничный день, опять появляется. Я наталкиваюсь на неё, как и на тревогу, что на дне моей личной бездны прячется.

Прочерчивается хмурая складка меж бровей.

Дон Диего не Алехандро, но подпускать его или пускать к нему меня Дим не хочет. Не сейчас, когда воспоминания ещё слишком свежи.

А швы только сняты.

Я… понимаю.

Думаю, что понимаю, когда Дим заговаривает первым, отвечает, отрывая взгляд от меня и переводя его на Кармен:

— Мы полетим, но поставим в известность Теодора Буриани. Дон Диего, насколько знаю, с ним знаком.

— Конечно, — Кармен улыбается, кажется, вымученно.

Соглашается.

С первым, вторым или со всем и сразу, я не разбираю.

Я, осторожно вставая и замерзая враз без Дима, подзываю Айта, чтобы поводок обратно прицепить, получить пару радостных и слюнявых поцелуев, от которых увернуться не успеваю. И по шее, пытаясь успокоить задрожавшие руки, я его глажу.

Торможу.

Так, что Дим рядом с нами приседает, заглядывает мне в глаза.

— Мы можем не лететь, — он понимает, перехватывает мои пальцы, что в жестком и теплом подшерстке Айта зарываются, сжимает их. — Только… тебе эта встреча тоже нужна.

Да, нет и всё же… да.

Мне надо посмотреть в чёрные, вороньи, глаза, убедиться, что глаза эти всё ж не вороньи, а самые обыкновенные, человеческие. А того, кто был похож на ворона и зажигал костры праведные, давно нет, его убил мой прадед.

И Алехандро больше нет.

Окончилась история.

Я поверю в это, когда увижу дона Диего, услышу его вопрос и отвечу, отдавая последние слова Алехандро, которые знать он имеет право. Он должен узнать — узнать от меня — про смерть внука и камень. А я должна рассказать — рассказать именно ему — о падпараджа, поставить последнюю точку.

И тогда, быть может, меня отпустит.

Прекратятся кошмары, что почти каждую ночь приходят. Они пробираются волглым холодом и стуком воды, каменными коридорами, по которым я иду и иду, нескончаемо долго бреду по темноте, чтоб всё же выйти.

В иную темноту.

В ту, что растекается по двору замка, по каменным его стенам, на которых тени, ещё более тёмные, пляшут. Ржут лошади, стучит невидимый металл, а я всё же кричу, лечу, падая на землю, под неё в заполненные стылой водой шахты.

Я проваливаюсь раз за разом.

Просыпаюсь от холода, от стылого каменного ужаса, который грохочущим сердцем застревает в горле, не даёт закричать, чтобы взаправду. Этот ужас парализует и душит.

Замораживает.

Так, что и в жаркий полдень меня знобит.

И это ещё одна причина в длинном списке, почему от Дима я не отхожу, не отлипаю. Рядом с ним даже лютая, оплетающая кости, стужа отступает, позволяет, пусть и на время, отогреться. А ещё… рядом с ним надежно.

Спокойно.

— У меня джинсы драные и свитер… — я говорю потеряно.

Не то, но… к владельцам ювелирных домов в столь неподобающем виде в гости, наверное, не заявляются.

Как-то не по правилам оно.

— Шокируется до глубин эстетических, но переживет, — Дим заявляет иронично.

Но твердо.

Берет за руку, кажется, для того, чтоб я не сбежала.

Впрочем, я и не бегу, только поднимаю глаза на Кармен, которая окончательного решения терпеливо ждет.

И отвечаю, заражаясь уверенностью Дима, я тоже твердо:

— Мы летим.

Глава 58

Квета

Сегодня, сейчас, в… Испанию.

Мы летим.

На частном самолете, в котором кожаные кресла, диваны и белоснежные ковры. Улыбчивая, как с обложки журнала, бортпроводница, что на Айта поглядывает с опаской. Он же, виляя обрубком хвоста, носится по проходу без особого пиетета к подобной роскоши. И на диван наш собакен поглядывает весьма приценивающе.

— Уши откручу. И хвост, —