пока удерживая одной рукой за талию, меня вокруг своей оси неожиданно прокручивают.

— Тебя камера всё же любит!

— Конечно, — я подтверждаю легко и ирокез из волос ему организую. — Ма-а-аречек, мы утром летим домой! Мы всё сняли, мы молодцы!!!

— Квета! — на новый вариант имени он возмущается праведно.

Но… я смеюсь.

Кружусь, раскидывая руки, по побережью уже без него. Дышу, останавливаясь у самой кромки воды, полной грудью тем особенным воздухом, который бывает только тут, на взморье. Улыбаюсь куда шире, чем в камеру, и день, отгоревший до конца, я провожаю.

Возвращаюсь к машине, лишь когда Марек сердито гаркает:

— Квета, оденься немедленно!

— Так точно, мутер, — я, накрывая одной рукой голову, честь шутливо отдаю.

Веселюсь, пока тёплую, а оттого объемную толстовку, одаривая гневным взглядом, в меня швыряют.

Отправляют следом жилетку и шапку.

— Меня твой муж убьет, если я тебя верну ему с соплями.

— Ну тогда прошу выдать мне ещё телогрейку и унты. Стопроцентная защита от соплей. Проверено за полярным кругом и в Хатанге, — я, выучив не так давно новые слова, выговариваю их прилежно и ехидно, свожу с ума Марека, что понимать меня так и не научился.

И рукой потому на меня он досадливо машет.

Отходит к полевой кухне и почти готовому кофе, на который я, всё ж натягивая шапку, кошусь завистливо. Со мной им не поделятся и даже не расчувствуются, если я горестно и жалостливо вздохну.

Кофе мне нельзя.

Точка.

— Пей чай и не пыхти, — язык, усмехаясь чуть злорадно за истраченные нервы, мне показывают, подливают услужливо из термоса этот самый чай.

Вот… чего Ага в нём нашла, а?

Садюга ведь.

— И вообще, тебе пора ложиться. Вставать рано, пока доберемся до города, сдадим машину, погрузим чемоданы и аппаратуру. До аэропорта опять же ехать, самолет… Квета, а тебе летать-то можно?

Занудная, к тому же, садюга.

И мнительная.

— Ма-а-арек, — я, шипя в лучших традициях местной змеиной фауны, швыряю в него отданную в качестве утешения шоколадку. — Я беременная, а не тяжелобольная!

— Не скажи, а как же душевно, — это, ловко уворачиваясь, он бормочет себе под нос. — И вообще, нормальные люди, узнав такие новости, рванули бы прочь из Африки, а ты в пустыню понеслась. И меня потащила.

— Я от радости.

— Твой муж тоже от радости. Меня пришибет, когда узнает, — вздыхает Марек тоскливо.

А я фыркаю.

О том, что Дим его не простит и на запчасти разберет, а затем соберет, чтобы после вновь разобрать, я слушаю последние пять дней. Вот как мы столкнулись в аптеке и выбили из меня признания, так я и выслушиваю. Не возражаю особо, потому что… собирать людей Дмитрий Вахницкий, правда, умеет.

Травмы, операции, болезни, после которых не ходят.

Инсульты, как у бабички.

Из-за которой, пожалуй, всё так и вышло. Тогда, в больнице, было упрямство, смертельный номер, который исполняется всегда лишь раз, а потому встать больше пани Власта не смогла. Не могла. Не хотела, как заявил в один из наших визитов Дим.

Поругался с ней, чтоб на следующий день вернуться.

Почти переселиться в квартиру папы, где с пани Властой они цапались, злились, прощались навсегда, сдавались и пытались вновь. Раз за разом, день за днем, что в месяца сложились. Насчитали полтора года, через которые бабичка, пусть и с тростью, на ноги встала, прошла сама по комнате.

В конце которой Дим её подхватил, но… она прошла.

А Дим сдал все экзамены.

И работу по профессии — своей, настоящей — он нашел, стал реабилитологом, потому что даже доктор Вайнрих шансов на восстановление чувствительности не оставил и про хирургию сказал забыть, отпустить.

«За всё надо платить», — так сказала уже Фанчи.

Добавила, что выбор, не проходящий бесследно, Дим сделал, и выбрал он меня. И радостнее от таких признаний мне не стало, только хуже. Так, что мы поругались, первый раз до грохнутой чашки и хлопнувшей двери. До Карлова моста, на котором спустя двадцать минут Дим меня нашёл.

Выговорил, вставая рядом, что я дура.

Он не жалеет.

Без кардиохирургии он как-нибудь да проживет, а вот без меня никак, не хочет и не будет, поэтому чувствовать себя виноватой я не смею. И вообще… это его выбор и его право было. И обсуждать тут нечего.

И… мы больше не обсуждали.

Я молчала, когда по ночам от фантомной боли он просыпался, уходил из спальни, чтобы до утра на балконе или террасе просидеть и прокурить, а после тихо вернуться. Я молчала, когда шрамы, протянувшиеся до самого плеча и побелевшие со временем, он решил забить татуировками. И я только улыбнулась, когда два года назад, открыв собственную клинику реабилитации и утащив меня во время банкета гулять по ночной Праге, он прошептал, что отпустило.

Насовсем.

Как и кошмары.

Впрочем, они — и у него, и у меня — закончились на пару лет раньше. Им не осталось места, когда у нас родился Арс. Теперь все наши кошмары и страхи стали только за него. И бабичке, Фанчи, тёти Инге или Аге, напоминая сама себе безумную мамашу, я попеременно звонила первые месяца по десять раз на дню, рыдала, что не справляюсь, в тёплый бок Айта, который от непривычного детского крика тоже слегка обезумил и прижимать испуганно обрубки ушей научился.

И у люльки нас двоих, таких полоумных, Дим находил.

Спасал.

А я молчала, что Арса со своей рукой он по полночи на руках таскает. Рассказывает ему то стихи серебряного века, то истории пациентов, которых за день Дмитрий Владленович посмотреть успел.

Наш же сын, пуская пузыри, его внимательно слушал.

Пожалуй, проникался.

Гулил так точно проникновенно. Тянул ручки с невозможно крохотными пальчиками, чтобы за прядь волос или нос ухватить и дёрнуть. И беззубо улыбался, когда два нерадивых родителя над ним склонялись, перепирались шёпотом на кого Александр Дмитриевич Вахницкий похож больше, и спор за глаза — у него твои, Север! — Дим выиграл.

А я оказалась права, что волосы у него останутся тёмными. И сам он — в пани Власту! мы решили единогласно — остался упрямым.

Террористом.

На пару с Айтом, который Арса обожал, получал полную взаимность. Такую, что первым словом нашего сына было имя собакена. Впрочем, и вставать Арс учился, держась за собачий бок, а не край дивана, как все нормальные, по словам Фанчи, дети.

И скоро это всё будет вновь.

Повторится и умножится.

Появится в этой «гоп банде», как смеётся Дим, третий террорист. Или террористка, потому что родить дочь я