Не ведется на честный взгляд.

И оскорбленное до глубин собачьей души достоинство, которое поперек всего прохода укладывается дуться до конца полета.

Мешается под ногами.

А полёт, он заканчивается… неожиданно быстро.

Как-то вдруг.

Мелькает внизу белый игрушечный город. Раскидывается на скале и у самой кромки синего-синего моря, что волны о берег — я знаю точно — разбивает с рокотом и белоснежной пеной. Этот ненастоящий, словно рисованный, город остается позади, исчезает из вида, когда пристегнуть ремни нас просят.

И… увеличивается, вырастают в размерах смахивающие на колонны кипарисы.

Развесистые пальмы.

Ярко-зелёные плантации, что вблизи не сплошной мазок, а деревья, в листве которых… лимоны, весело-жёлтые и вытянутые.

Рыжие апельсины.

Что-то ещё, что изумрудным ковром раскидывается на всё видимое пространство, до силуэтов далёких, а оттого цвета индиго гор, и только где-то там, за самолётом и взлетной полосой, остаются мазки синей воды.

Она сверкает в лучах солнца.

Ослепляет.

— Добро пожаловать в поместье Сан-Сьерра, — Кармен выходит последней, пристраивает на волосы тёмные очки.

Она… оживает.

Ведёт, рассказывая про манговые террасы и оливковую рощу, по широкой аллеи, что высокими кипарисами с двух сторон окружена. Не даёт свернуть куда-либо ещё, уводя всё дальше от моря, в гору, на которой дом, огромный и белоснежный, высится.

Поражает.

Ибо не дом это, а… дворец.

Из сказок Шахерезады.

Ведь только там, в арабских сказках, могут быть такие вот высокие и светлые, как прибрежный песок, стены, башни с зубцами, причудливые решётки, резные ворота, что открыты. И видно в их просвете внутренний дворик, ленту воды с включенными фонтанами, цветущие деревья в кадках и аркады.

Резные и ажурные.

Громадные.

И, кажется, что слона под любой из арок первого этажа провести можно, да и внутрь, не задев ничего, он войдет.

А я… мне хочется проверить.

Взбежать по паре широких ступеней, нырнуть под главную, самую замысловатую и высокую, арку, пойти, крутя головой по сторонам, по галереи. И дальше. Туда, где чудес ещё больше будет, где узорчатые, диковинные, окна и просторные залы вместо привычных комнат, где лишь проемы без дверей и расписанные арабской вязью своды.

Мозаичный, разноцветный, пол.

И что-то ещё, для чего даже моего богатого воображения и когда-то посещенной Севильи не хватит.

Такое нельзя представить.

— Сан-Сьерру строили в то время, когда возводилась и известная всем Альгамбра, slečna Krainova, — голос дон Диего, который нельзя спутать больше ни с чьим, как и его обращение, раздается неожиданно.

Из полумрака дома, в котором он проступает.

Выходит к нам.

— Здравствуйте, дон Диего, — я выговариваю вежливо.

Рассматриваю владельца «Сорха-и-Веласко», что с прошлой нашей встречи так сильно… постарел, стал теперь, правда, стариком.

Будто выцвел.

И благородной седины на висках заметно прибавилось. Или же, что вернее, черноты в его волосах почти не осталось.

— Я признателен вам за то, что приняли приглашение, slečna Krainova, — он говорит неторопливо, держит трость, а она — его. — Вы первая журналистка, которая получила приглашение и переступила порог моего дома. Более того, я покажу вам его чудесные сады, вы же расскажете… мне.

О внуке, которого несмотря ни на что дон Диего любит.

И меня он не просит — требует.

Приказывает так, что Дим хмурится.

Поводит плечом, словно себе за спину меня задвинуть собирается, чтоб затем высказаться, сообщить владельцу одного из самых знаменитых домов ювелирного мира всё, что о нём думается.

А после распрощаться и меня куда подальше отсюда утащить.

И, пожалуй, я была бы не против уйти, но… точки надо уметь ставить. Надо иметь взрослой смелости, чтобы рассказать. Признать вслух и ему, что Алехандро меня спас, забрал пулю, что предназначалась мне, себе.

Он закрыл меня собой.

Почему-то.

А ещё…

— Мой внук… — дон Диего проговаривает глухо.

Он останавливается у висящих оранжевыми шарами апельсинов. Гулять мы пошли по тенистой дорожке сада, по одному из садов, в котором в отличие от дома свежо и фруктами упоительно-сладко пахнет.

Чудится запах моря.

Йода.

И самой воды, фонтанов, которых в этом саду, звучащих тихо и мелодично, так много.

— У нас были сложные отношения, — дон Диего правильные слова после долгого молчания всё же подбирает, говорит задумчиво, скорее сам с собой, чем со мной. — И общение. Я был уверен, что ему следует заняться семейным делом. А он… из всех камней, ему был интересен, пожалуй, только тот, что из легенды. Я задаюсь вопросом, что было бы, если бы в нашей семье не говорили о падпараджа. Возможно, Алехандро не…

Возможно.

Или нет, потому что про камень, из-за которого убивают, который крадет сердце и ради которого безрассудно любят, шептала Альжбета. Она повторяла, когда её убивали, раз за разом слова Яна, произносила их вместо молитв.

А Ворон хотел другое.

Ему нужны были просьбы о пощаде.

Крики боли.

Слёзы.

— Он запомнил её слова, — я произношу негромко, разглядываю идеальной формы пруд, на глади которого белоснежные кувшинки умиротворенно покачиваются.

Поют где-то в вечнозеленых ветвях птицы.

Райские.

Точно райские и ещё, возможно, сказочные, они ведь должны быть под стать месту. И запаху, который так упоительно вкусный, дурманящий.

Ещё солнечный.

Вся земля здесь пропитана этим солнцем, куда более горячим, чем в Праге.

И близким.

И в свитере, пусть и тонком, мне первый раз за всё время становится жарко. И рукава, отодвигая приличия и грозный образ бабички, я закатываю до локтей.

— А после повторял так часто, что запомнили и остальные, — дон Диего усмехается криво, мешкает, прежде чем продолжить. — Мне… ко мне приходил… этот. Он говорил про камень, про сокровища и город из серебра, про Рафаэля, которого вы зовете Вороном. Я выгнал его. Мне некогда было слушать подобные бредни. А он… он пошел к Алехандро. Мы как раз были в ссоре, и… я переписал завещание. Я сказал ему, что он не получит ничего, будет зарабатывать на свою богатую жизнь сам. Полгода не разговаривали. А тут… Алехандро заинтересовался новой коллекцией, вызвался ехать со мной в Прагу. Я обрадовался. Мы помирились и…

И в Праге, не вызывая никаких подозрений, Алехандро оказался.

Организовал даже всевозможные экскурсии.

— Камень, за который убивают… Великий Падпараджа, — дон Диего выговаривает жутко, с непонятной интонацией, от которой морозом, однако, веет, притихают испуганно, кажется, даже райские птицы. — Он ваш по праву, slečna Krainova. Был. Жалеете, что не успели забрать?

— Нет, — я отвечаю уверенно.

Честно.

Набираюсь смелости, чтобы в чёрные, живые и человеческие, не вороньи, глаза посмотреть, выдержать тяжёлый взгляд. Позволить… просканировать или насквозь, читая душу, взглянуть, убедиться, что правду я