— Моя мать уже все поняла и расстроилась, — заметил Алан. — Она убеждена, что я уже напился и лежу в каком-нибудь уголке, а ты никак не можешь заставить меня встать.

Они перешли на «ты» после сцены в комнате Франки. Франка проплакала полчаса, она всхлипывала, дрожала и при этом чувствовала, что плачет не из-за таблеток, а от покидавшей ее застарелой, накопившейся в душе боли, плачет по растраченным попусту годам, плачет оттого, что ее никогда не любил Михаэль, оплакивала все свои обиды и бессилие, с которым она им противостояла.

Алан не мешал ей плакать, он ждал, когда слезы Франки иссякнут сами, ждал, когда она успокоится, когда она выплачет все свое горе. В какой-то момент он погладил ее по волосам и сказал: «Я понимаю твои чувства. Я очень хорошо их понимаю». И она вдруг поняла, что и он держится за нее, что и он находит в ней утешение, пусть даже и казалось, что она черпает у него силу.

— Все прошло, — сказала она наконец смущенно, освободилась из его объятий и пригладила волосы. — Должно быть, я ужасно выгляжу.

— Выглядишь ты хорошо, — сказал он, — но тебе не мешало бы умыть лицо. Иначе нам придется объясняться с мамой и Мэй.

Франка пошла в ванную, ополоснула холодной водой лицо, припудрила нос и причесалась. Вид у нее все равно был довольно взъерошенный, но времени на переодевание и приведение себя в порядок уже не было.

«Все равно, — подумала она, — Алан — не Михаэль. Он может показаться со мной на людях и в таком виде».

В машине, по пути в Сент-Питер-Порт, они не говорили о том, что произошло. Ветер, между тем, разогнал последние облака, и небо снова синело, как накануне.

— Я знал, что сегодня будет хорошая погода, — удовлетворенно произнес Алан. — Все-таки я немного знаю свой остров.

— Тебе никогда не хотелось сюда вернуться? — спросила Франка, и Алан ответил:

— Иногда я чувствую ностальгию. Но на острове для меня нет интересной работы. А мне надо думать и об этом… Собственно говоря, об этом я должен думать в первую очередь, — добавил он после короткой паузы, словно стараясь убедить себя.

Когда они остановились перед рестораном и Алан сказал, что мать, наверное, расстроилась, Франка отмахнулась от такого предположения.

— Я ни разу не видела твою мать расстроенной. Она — очень сильная личность. Я восхищаюсь ею.

— Я бы скорее подумал, что иногда она слишком уж культивирует в себе эту силу. Она так зависит от этого образа сильной женщины, что ее можно на этом использовать. Ты же рассказывала мне, что Хелин лгала ей для того, чтобы всю жизнь провести в ее доме. Но если подумать, то у мамы не было никаких причин оставлять у себя в доме вдову немецкого офицера-оккупанта и мучиться с ней пятьдесят пять лет. Маме были открыты все пути… она могла бы не сидеть здесь и выращивать розы, которые она терпеть не может. Но ей, наверное, нравилось, что она может предоставить убежище Хелин. Наверное, ей нравилась роль крепкой главы семьи, нравилось в одиночку воспитывать ребенка, ухаживать за жалкой женщиной и самой справляться со всеми делами. Я думаю, ее сейчас мучает не то, что случилось, а знание того, что Хелин превзошла ее силой и коварством. Беатрис вложила все свои силы в человека, который вовсе в этом не нуждался. Именно поэтому мама теперь кусает себе локти.

Франка продолжала обдумывать слова Алана, входя вслед за ним в ресторан. В зале было занято всего несколько столиков; хорошая погода выгнала туристов на улицу. За одним из столиков в углу сидела Мэй в своем летнем платье, которое, как оказалось, она сегодня выбрала не зря. Было видно, что старушка пребывает в состоянии, близком к отчаянию. Увидев Франку и Алана, она дико замахала рукой.

— Вот и вы, наконец! Вы опоздали больше чем на час! Что случилось?

— Моя мать уже ушла? — осведомился Алан. Они сели за столик Мэй, и Алан продолжил. — Прости, Мэй. Мы с Франкой пошли гулять, немного увлеклись и зашли слишком далеко. Надеюсь, ты уже поела.

Перед Мэй стоял бокал шерри. Она кивнула.

— Да, но без всякого аппетита. Я почти не притронулась к еде. Мне вообще не хотелось есть.

Франка вдруг поняла, что Мэй расстроена отнюдь не их опозданием. Ее удручало что-то еще.

— Где Беатрис? — спросила Франка.

— Она еще не пришла, — с обиженным видом, раздраженно ответила Мэй. — Думаю, что можно было прямо сказать, что нет никакого желания договариваться о встрече. Я же никого не неволю. Мы бы встретились, погуляли по городу, походили по магазинам, потом прекрасно провели бы время за обедом. Но вместо этого я два часа сижу в полном одиночестве в какой-то забегаловке — нет, это неправильно. Я бы могла и лучше провести этот день.

— Но мы опоздали не на два часа! — запротестовал Алан. — Всего лишь на час с небольшим!

— Я сижу здесь с двенадцати часов, — надув губы, сказала Мэй, — а сейчас уже почти половина третьего.

— С двенадцати? Но почему? И почему не пришла мама?

— Она встретила своего знакомого. На набережной, — пустилась в объяснения Мэй, — и с этого момента я перестала для нее существовать.

Алан наморщил лоб.

— Знакомого? Она до сих пор с ним?

— Они хотели сесть где-нибудь в гавани и попить кофе. Погода к тому времени как раз улучшилась. Они не сказали мне, что хотят поговорить наедине, но я почувствовала, что мешаю им, и не стала навязываться, — обиженно сказала Мэй. — Беатрис сказала, что подойдет к половине второго, и просила меня передать вам, что она немного задержится. Но я-то знала, что она вообще забудет о времени.

— Так кого она встретила? — рассеянно спросил Алан. Он взял в руки меню, раскрыл его и принялся изучать карту вин. Разобравшись с ними, он перешел к пасте.

Мэй слегка подалась вперед и понизила голос. Вид у нее стал весьма таинственным.

— Вы не поверите, — прошептала она. — Через столько лет… я сначала думала, что Беатрис обозналась, но она была права. Это, действительно, был он.

— Кто? — спросила Франка.

— Жюльен. Француз. Француз из прошлого.

— Кто такой Жюльен? — удивленно спросил Алан.

— Этого не может быть! — одновременно с ним воскликнула Франка.

Алан заказал неаполитанское «Ригатони», а Франка, измотанная сегодняшними переживаниями, решила, что ей можно немного погрешить. Она заказала спагетти с четырьмя сортами сыра. Она пила пино «Гриджо», а Алан принялся выяснять, кто такой Жюльен. Мэй пришлось изворачиваться. Вероятно, когда-то она пообещала подруге, что никогда не расскажет Алану о Жюльене, но, с другой стороны, ее буквально пожирало желание быть первой, кто расскажет Алану об интимных деталях жизни его матери.

— Самое безумное было то, что Беатрис еще в прошлом году, однажды вечером, показалось, что она увидела его. Мы сидели в «Моряке», это было не то в конце августа, не то в начале сентября, и вдруг Беатрис сказала, что, кажется, увидела его в толпе. Я тогда сказала ей, что этого не может быть. Я-то думала, что за столько лет он должен был до неузнаваемости измениться, но она была уверена, что не ошиблась. Вот и сегодня она вдруг застыла на месте и сказала: «Это Жюльен!» Должна признать, что и я сразу его узнала. Теперь он, конечно, уже старик, ему под восемьдесят, но черты его лица, как это ни странно, не изменились. Для своего возраста он очень молодо выглядит. Он до сих пор остался красивым и интересным мужчиной, — Мэй вздохнула. — Впрочем, надо сказать, что красив он был и тогда.