моими манипуляциями с умеренным интересом. Осведомился даже — с тщательно выверенными нотками фальшивой заботы:

— Позвать Аманду?

— Лучше скажи, какого чёрта водного ты тут делаешь, — отозвался я, ставя стакан на столик. Просто удивительно, до чего ж рука потяжелела — еще и мушки перед глазами разлетались… алые с белым, будь они неладны. — Арделл приставила тебя ко мне сиделкой в наказание за грехи? За мои грехи, конечно. Кончились бабочки? Никто не сдох из животных, так что и вскрывать тоже некого?

Я почти даже вообразил эту мину — приподнятые брови и слегка оскорбленное выражение. Мол, я тут пришел свой экземпляр проверить и попутно принести извинения по распоряжению начальства. Постигаю азы трудовой дисциплины.

Но Нэйш смотрел неожиданно прямо, и об ухмылочке напоминали только полукруги у губ.

— Один вопрос, Лайл. Как это было?

— Как было что?

— Умирать. Осознавать, что перестаёшь существовать. Ощущать, что превращаешься в ничто, что твоя личность… всё, чем ты стал за годы… пропадает, изглаживается. Как это — знать, что еще немного — и тебя не будет. Совсем не будет.

Паскудно. На миг дёрнулась, взвилась в вопле крыса внутри, обдало волной запоздалого, грызуньего страха — жить, жить, жить, во что бы то ни стало… Вспомнился отчаянно жуткий миг, когда понял: иного выхода нет, нужно взывать к Печати, и от обиды захотелось в голос заорать, и потом — навалившаяся ознобная темнота…

— Тебе, стало быть, интересно — как оно там на том свете? Встречают ли слуги Перекрестницы, куда ведут за ручку, есть ли свет в конце омута?

«Клык» был задумчив. Нехорошо, почти фанатично задумчив.

— Скорее уж, миг перед этим. Неуловимая грань, за которой бытие переходит в небытие, как… — он слегка повел рукой, — бабочка, когда она вспыхивает от лампы: за секунду до — жива, через секунду — пепел, и в настоящем — огонь и грань. Мгновение, когда ты стоишь на пороге, за которым тебя самого уже не существует. Знаешь, я столько раз видел смерть — больше, чем приносил её, но приносил тоже довольно часто… Столько вариантов — агония, угасание, мгновенный уход… И каждый раз эта грань представляет собой нечто непостижимое. Неуловимое. Было бы слишком расточительно ничего не спросить у того, кто смог с неё вернуться. Так что там было, Лайл? Как это — ощущать, что ещё вот-вот, и тебя не станет?

«Знаешь, Лайл, думаю, тебе лучше поспать»…

И теплые пальцы смыкаются на шее, и миг отвратительного удушья, и истошный вопль крысы, и ужас и обида переплелись в темноте: я же не успел! Не додумал! Недовспомнил! Алое и белое смыкаются в водоворот и стирают и топят Лайла Гроски, и остается только немо вопящий грызун, а скоро и его не станет…

— Как это? До черта это погано, вот это как, — кажись, я всё-таки принял зелье неправильно, потому что в груди опять разрезвились бешеные кошаки, и слова выпихивались тяжко — со свистящим дыханием. — Не пробовал тонуть в ледяной воде, красавчик, а? Тебе заливает глотку и нос, а ты всё пытаешься вцепиться в дерево, обламываешь ногти, скользишь и захлебываешься и готов душу продать за кусок веревки, который хотя бы позволит поднять голову над водой. Только вот ты понимаешь, что никто ее тебе не бросит. Ну? Полегчало тебе от моих откровений, пополнил коллекцию?

— Довольно… познавательно, во всяком случае.

От светлой улыбочки местного коллекционера меня едва не вывернуло наизнанку.

— Да, увлекательный опыт. Почему бы тебе самому не попробовать, а? Выбери что-нибудь такое… на что твой Дар не действует. Пожри отравленных пирожков или скажи Фрезе, что её муж был слабаком. Окунись в исключительные ощущения — глядишь, незачем у других спрашивать будет.

— Мы все однажды станем на эту грань, Лайл, — философски отозвался «клык». — Просто иным отмерено много, а иным… Но готовым нужно быть в любой момент, не находишь?

Смех у меня получился порядком похожим на скрип несмазанных петель.

— Похоже, что ты дойдёшь до этой самой грани с таким багажом знаний, что тебе прямо у входа выдадут орден «За лучшую подготовку».

Понятия не имею, собирался он отвечать или решил вконец заморить меня жутковатым молчанием, но тут дверь решительно протаранила собой Аманда со словами:

— Сладенький, кажется, кто-то забыл принять лекарство, да-да-да?

— У меня были причины, — сказал я, принимая помирающий вид. Вид принялся подозрительно легко. — Кое-кто два часа валялся у меня в ногах, умоляя простить.

После чего ухмыльнулся в лицо Нэйшу и преспокойно отплыл в мир лихорадки и смутных снов.

Маленьким утешением перед тем, как я отчалил, был ядовитый голос Аманды: «Медовый… ты что, решил уморить моего больного?!»

ЯНИСТ ОЛКЕСТ

«Нужно извиниться», — твержу я себе, пока поднимаюсь по певучей лестнице бывшей таверны. Это ведь моя неосмотрительность привела к таким ужасным последствиям, пусть даже Мелони не думает так.

Она… наверное, в порядке — Мелони. Аманда тоже отпаивала её зельями, и она переживает из-за погибших йосс, но теперь она уже воркует над ранеными и ни разу не пригрозила метнуть в меня атархэ или дать по зубам. «Да что ты разнылся, будто ты их убивал, это всё Мясник. Чего? Ты куда-то там предложил пойти? Ну так он шёл за старшего, должен был включить мозги и завернуть вас от опасной местности, ос-с-столопы, куда попёрлись. Всё, сюда Конфетка идёт, не мельтеши».

Потом она надавала мне поручений: проведать грифонят, поторопить вольерных с кормежкой, посмотреть, как там яприли Хоррот и Пьянчужка… И я окунулся в бурный омут дел, вот только так и не мог забыть: книга о боли и смерти, написанная алым на белых страницах снега, и серебристые твари с перепачканными в кровь тяжелыми шкурами поворачиваются, словно на зов, покорно пригибаются, валятся одна за другой… А она стоит там, по колено в снегу, с алым знаком на ладони и властным приказом на устах.

И лицо её выражает боль, я уверен.

Отпечаток этой боли не сошёл, пока мы забирали Гроски и йосс в питомник, и пока она раздавала распоряжения вольерным, а потом объяснялась с сыскарями Крайтоса, с Аграстом, с родителями погибших и спасённых.

Прошли уже сутки — а он там есть, этот отпечаток, и мне жутко при мысли, что она никогда не избавится от него. Так и будет ходить с запечатлённым тайным страданием на лице и даже сделается менее невыносимой. А потому я скажу, что мне нужно извиниться. И извинюсь. Но ещё мне нужно сказать что-то такое, что сделало бы её боль меньше.

Я