Петр Волховецкий тоже хотел бы взглянуть в гнусную рожу Харона, но он как раз понимал, что вряд ли ему это сейчас удастся.

Леша радостно отрапортовал генерал-лейтенанту Шусту по телефону, что девочка в целости и сохранности, а ее преследователи — обезврежены и находятся под арестом. Хотя во время рапорта сосало у него под ложечкой. Леша не мог себе простить, что в самый момент покушения на Женю они с Саней не оказались рядом с ней. Хотя в то же время он не мог не отдавать себе отчета в том, что они-то, пожалуй, скорее понадеялись бы на силовой вариант, чем на тот хитроумный, который пришел в голову подростку и оказался беспроигрышным. И еще неизвестно, был ли бы столь же безопасным для Жени их способ ее защиты… Угрызаясь, Леша и не вспомнил о том, что всю дорогу до Алтая они служили для Жени щитом.

Женя, думая про будто бы ожидавшее ее наследство (размеров которого отец ее, конечно, совершенно не знал и даже не брался гадать), из-за которого и разгорелся весь сыр-бор, в реальность его, прямо скажем, пока нисколько не верила — так, что-то вроде сказки про то, как шли-шли и нашли в пещере клад. И мысли про эти нереальные деньги почему-то все время вытеснялись в ее голове картинами, напротив, совершенно реальными. Дети в доме Зубавиных на матрасах без простыней, за столом, где вареная картошка — с солью, но без масла… Большая территория дошкольного отделения туберкулезного санатория в Эликманаре — маленькие дети, двухлетние, трехлетние. Им нужны велосипеды, одежда и обувь, игрушки… Всего этого очень не хватает.

Но мало того — в последние дни прошел по поселку довольно упорный слух, что отделение для самых маленьких — как раз для тех, у кого кривая туберкулеза неуклонно растет, — местный министр здравоохранения решил закрыть, а территорию — продать какому-то московскому начальству. Не очень высокому, но очень любящему охоту в горах и вообще культурный отдых… Вот что делать с этим — Женя совсем не знала.

Зато в который раз представилось ей до мельчайших деталей виденное в Доме ребенка. Там, где были они с Олегом прошлым летом.

Она вспоминала странный взгляд, который был у всех этих детей. Непонятно было, куда они смотрят. Их глаза будто плавали, а не глядели на тебя в упор.

Женя не знала, что эти дети смотрят туда, где их дом.

У них никогда его не было. Матери родили их и оставили в роддоме, а сами ушли. С самых первых дней жизни их никто никогда не прижимал к груди, приговаривая: «Ты моя ласточка! Ты моя красавица! Ты мой самый пушистый котеночек!»

Но каждый из этих детей, даже совсем маленьких, смутно чувствовал и верил, что где-то в мире должен быть его дом — с его кроваткой, столиком и стульчиком, его куклой или машинкой, которой можно играть сколько хочешь, и никто у тебя ее не отнимет и не стукнет еще этой машинкой по голове….

…А еще, когда заговорили с отцом про циников, — по ассоциации с близким, по мнению Жени, словом цинковый, вспомнила она, как в одном селе под Новосибирском, где Саня с Лешей останавливались часа на два, чтобы поколдовать с «Волгой», успела разговориться и почти подружиться с молодой матерью четверых детей. Той было всего двадцать шесть. Она говорила с Женей доверительно:

— Я никогда не хочу заранее знать, девочка или мальчик! Даже УЗИ делают, я врачей прошу — не говорите! Зачем?! Знаешь, это так интересно…

Увлекшись, Марина заговорила с Женей совсем как со взрослой женщиной, явно позабыв, что она еще девочка:

— Акушерка кричит: «Давай-давай, старайся, — уже головка показалась!» А еще неизвестно — кто там на свет просится, представляешь? И только когда уже все, выскочит, — слышишь ее голос: «Мальчик!» Или — «Девочка!» И потом тебе в тазу таком цинковом его показывают: «Смотрите, мамаша!»

— Почему цинковом? — удивилась Женя. Она таких тазов в Москве вообще не видела — только на даче.

— Да вот в нашем роддоме почему-то все цинковые. Бабка моя говорит — раньше такие шайки в банях выдавали для мытья. Да не все равно, в каком! Он же там на пеленке чистенькой лежит, кулачки сжимает… Радуется, наверно, что белый свет видит. И вот — представляешь? — я смотрю первый раз на его личико… Не было, понимаешь, не было его на свете! Еще пять минут назад не было! И вот — появился! Мой! Собственный! Без меня — сразу пропадет!

А когда Женя рассказала ей в ярких красках про Дома младенца — она твердо решила усыновить одного. А может, и двух. И ее муж — веселый парень — сразу сказал:

— А чего там! Возьмем двух! Четыре или шесть — лично я особой разницы не вижу! Прокормим!

Женя в последний год стала собирать вырезки — необычные истории про матерей и детей. Бабушка с удовольствием отдала ей свои — очень давние. Был, например, такой случай в Америке. У одной матери сын находился в коме полгода. Врачи точно сказали ей, что мозг его уже не работает. Искусственно поддерживать жизнь дальше аппаратами — бессмысленно. Ее сын, можно сказать, уже мертв. Мать, все понимая, согласилась. Отключили всю аппаратуру. Мать упала на грудь сына, рыдая, — прощалась с ним. Он открыл глаза — впервые за полгода — и сказал: «Мама»… После этого пошел на поправку. Любовь матери оказалась сильнее всех объективных медицинских данных. Вот после этого и решайте научно — умер мозг или не умер!..

Еще были два листочка из «Огонька» — советского времени, уже про нас, а не про американцев. Там были фотографии — лежит на больничной кушетке молодая женщина, а метрах в полутора от нее — высокий операционный стол. На нем — девочка лет двенадцати. Девочке должны были делать операцию, во время которой ей необходимо переливать кровь — брать у матери. А у той — склонность к повышенному давлению. А от волнения давление просто неизбежно подскакивает. И вот мать предупредили — ни в коем случае нельзя, чтобы во время операции у нее повысилось давление: это будет для дочери губительно. Представляете? И вот мать неизвестно какими силами на протяжении двухчасовой операции делает так, что давление у нее не поднимается… Ради жизни дочери совершает то, что по всем биологическим законам вроде бы и невозможно. Женина бабушка, когда передавала Жене вырезки и рассказывала эту историю, не выдержала и прослезилась. Хотя совсем-совсем не была к такому склонна.

Примерно за полчаса до отъезда Женя пошла прощаться со Степой.

Ей предстояло довольно трудное прощание.

Дело в том, что в эти дни незаметно для самой Жени что-то произошло в ее душе. Она почувствовала, что ей очень трудно будет расстаться с этим серьезным, полностью погруженным в свое дело мальчиком.

В те несколько дней, которые Женя провела в Эликманаре, ей постепенно стало нравиться в нем все — например, коротко стриженные волосы, которых давным-давно она не наблюдала у своих приятелей в Москве: у всех было что-то вроде локонов или уже гривы — прямой, распущенной по плечам либо собранной резиночкой. Вот интересно — в Москве ей Степина стрижка показалась бы старомодной. А здесь — она только видела с удовольствием, что это очень напоминает стрижку ее папы.