Жене нравилось его слушать. Многим ее знакомым девочкам Степина речь показалась бы книжной и даже не очень понятной. Но Женя, слушая его, только теперь понимала, что в Москве почти все ее знакомые говорят одними и теми же словами и почти что одно и то же. Нет, у Димы, конечно, словарь был побогаче других. Но Дима был молчун. Так что богатства его словаря обнаружить было трудно.

Женя шла быстро-быстро в сторону Степиного дома и чувствовала, помимо острой печали, еще и угрызения совести. Что ни говори, а эти ее переживания были изменой Диме. Да, именно изменой! Диме, который готов был для нее, она всегда это знала, луну с неба достать!

Она почти бежала по пыльной дорожке, посматривая на непомерно широкие листья подорожника по сторонам, и где-то вычитанные слова звучали на все лады в ее голове: «В чувствах своих мы не вольны… В чувствах своих мы не вольны…»

…А Степа стоял на крыльце своего дома. Он не признался Жене, что собирался идти ее разыскивать. Но она сразу увидела, как он обрадовался, увидев ее. И сразу так легко стало у нее на душе! Печально — и радостно. Одновременно.

Она подошла. Степа спустился с крыльца и стал рядом. Из дверей дома осторожно высунула свой носик смешная Дуня и тут же спряталась.

— Уезжаешь? — спросил он.

— Да… Все уезжаем…

Она смотрела не на Степу, а в землю. Изучала вьющийся стебель какого-то маленького цветочка, выбивавшегося из-под Степиного деревянного крыльца. И серую от дождей нижнюю его ступеньку…

— К нам, наверно, никогда уж больше не попадешь? — спросил вдруг Степа.

— Почему же никогда? — встрепенулась Женя. — Я хочу придумать, как вашему детскому туберкулезному санаторию как-нибудь помочь. Тут у вас самых маленьких совсем выживают… А потом… — Женя запнулась. — Ты в Москву не хочешь разве приехать? У нас же библиотеки самые лучшие. Не все же, наверно, что тебе нужно, в Интернете есть… И потом — я надеюсь, ты теперь будешь с нами, в нашем Братстве…

— Да, в Москву хорошо бы съездить…

Степа помолчал.

— Только у меня там нет никого.

— Почему же никого?..

И они оба замолчали, как будто и так сказали очень много.

Тут Степа решительно взял Женю за обе руки сразу.

— Женя… До свиданья!

— До свиданья, Степа, — сказала Женя тихо, не подымая глаз. Осторожно вынула свои руки из его, больших и, как оказалось, довольно сильных, привыкших к деревенской работе ладоней. Повернулась и побежала к калитке, не оглядываясь.

…И опять быстро-быстро бежит дорога мимо колес, мимо окон «Волги». Привалившись боком к задней дверке, аккуратно, на замок, закрытой Саней, — который снова с ними и сейчас за рулем, — смотрит Женя, не отрываясь, на эту серую бегущую ленту. Слушает, как мелкий гравий время от времени негромко щелкает по дну машины. Она снова — в своем почти что доме, привычном и уютном. Тося блаженно лежит на полу кабины, занимая его весь, от левой дверцы до правой. И, кажется, очень довольна, что Женины босые ноги утопают в ее загривке и она еще почесывает Тосю пальцами… За последнее дни Тося, кажется, значительно подросла — недаром Леша, когда ее только нашли, сказал, что она еще щенок. И потому Том едет в машине Шамиля, со своим другом Петром, а Женя на заднем сиденье — одна. Но это, конечно, временно.

В Эликманаре с ней прощалась целая толпа — Женя и не думала, что у нее столько новых знакомых и даже, пожалуй, друзей! Во двор Фединой тетки Пелагеи Ивановны пришли и Вадим Силантьевич Рыболовлев, и Игнат, и его прабаба, узнавшая от него Женину историю во всех подробностях… Заметим на полях, что здоровье прабабушки за последние дни неутомимой Игнатовой работы и, соответственно, ее смеха сильно получшело. Пришла и маленькая алтайка — мать спасенного Женей Коли, с ним самим и с его младшим братом, все таращившимся на Женю своими круглыми черными глазками. А также — с целым мешком всяких вкусностей на долгую дорогу. Но главным потрясением для многих — в том числе и для Жени — было появление во дворе главы Чемальской управы двухметрового Федота Мозгалева.

Правда, опытный Леша очень просто и ясно объяснил позже его появление:

— Вы что, ребята!.. На его территории — покушение на убийство с участием столичных киллеров! Задержание силами горно-алтайской милиции! При такой ситуации в кабинете отсиживаться не приходится…

Мозгалев прежде всего сказал, обращаясь к Жене, но посматривая на Лешу, что семье Зубавиных выдано пособие, и они уже купили на него простыни и еду. И что на следующей неделе он едет в Горно-Алтайск к министру здравоохранения — говорить о детском туберкулезном санатории.

Далее он обратился непосредственно к Александру Осинкину и сказал, что алтайские медики хорошо знакомы с его работами и что сам он, Мозгалев, хоть и не медик, отлично понимает, что вирусология сейчас — наш передний край. И что он лично очень рад познакомиться с таким выдающимся ученым, хотя и при экстраординарных обстоятельствах.

Женин папа тоже ответил что-то светски-витиеватое, потому что на настоящий разговор времени не было, а наскоро задираться не имело смысла.

Василий отозвал Мозгалева в сторону и тихо что-то некоторое время внушал, а тот несколько подобострастно поддакивал.

Леша высказал свое предположение:

— Предупреждает — с наркотой чтоб поаккуратней.

Но развития эта не всеми понятая тема не получила — пора, пора было в путь.

Быстро добрались до столицы Алтая. Там Женя распрощалась с папой, и глаза ее опять оказались на мокром месте, что, впрочем, заметил только он. Но прежде они вместе позвонили в Евпаторию, полностью успокоили бабушку с дедушкой, который признался, что, кажется, только с этой минуты у них и начнется заново надолго прерванный отдых.

Папа, прощаясь, сказал Жене, что маме он по мобильнику про Тосю говорить не будет. И если приедет в Москву раньше Жени — тоже.

— Пусть это для нее будет сюрпризом! — сказал он сардонически.

Саня и Леша долго прощались с Василием, обнимались и хлопали друг друга по спине. Все трое дали друг другу слово найти способ встретиться в недалеком будущем — по-настоящему.

— Без киллеров! — уточнил Саня.

…Часов через пять, вскоре после Барнаула, восстанавливались, как выражались Леша и Саня, в симпатичном, довольно уютном кафе. Оформлено оно было, правда, странновато: большие деревянные балки на потолке — и восточный орнамент на стенах. Сдвинули два столика и уселись ввосьмером.