Курселль-Сенейль напрасно желает нас уверить, что подобные права не менее почтенны и драгоценны, чем те, которые вытекали бы из рационального принципа. Раз «социальное право» важнее индивидуального и социальное сознание выше индивидуального сознания, свобода находится в опасности. Достаточно, впрочем, процитировать отрывок, взятый из одного его сочинения, чтобы это противоречие ясно сказалось в нескольких строках. Автор только что перечислил выгоды, получаемые индивидуумом от общества. Он только что показал нам, что индивидуум душою и телом связан с подобными себе и постоянно находится под угрозой силы общественного мнения или принуждения. Вдруг он останавливается, как будто неожиданно вспомнив, что в его собственных глазах орудием всякого прогресса является индивидуальная инициатива. И вот, сейчас же, после настойчивых указаний на то, чем индивидуум обязан обществу, он пишет: общество, в сущности, слагается только из индивидуумов, оно не что иное, как «мысленное существо»[1915].

Таким образом, реальное существо, индивидуум, всем обязан обществу, представляющему собою лишь мысленное существо.

Смешение и противоречивость элементов бросается в глаза у Аколла в его Философии политической науки[1916]. Сочинение имеет два эпиграфа, которые подчеркивают этот контраст гораздо более, чем того хотел бы, разумеется, сам автор. «Политика – только глава из естественной истории», говорит один из эпиграфов. Второй эпиграф гласит: «Право и Свобода». Откройте книгу: она не уничтожает впечатления, произведенного первой страницей. В ней твердо установлено, что индивидуум предшествует социальной группе и первенствует над нею. «Социальная монада – это индивидуум»[1917]. Государство, которое «в идеале ничто», а на практике стремится быть всем, должно «стремиться обратиться в ничто»[1918]. Социальное право – «обветшавшая теория». Только теория «автономии человеческой личности»[1919] – «юная и новая» теория. Эти заявления и определения могли бы выдать автора за сторонника спиритуалистической метафизики, поэтому он подставляет под них натурализм, первым следствием которого, в глазах автора, является необходимость слить «науку о человеке с наукой о природе», «политику с физиологией человека»[1920]. Но если «наука о природе – все или почти все», что же остается на долю философии права? Если человек «ни существо особого рода, ни король», как можно говорить о его «автономии»[1921].

Нет, разумеется, никакой нужды настаивать на несвязности этих концепций. Не то чтобы автор Философии политической науки приносил в жертву право личности, но если он и спасает его, то ценою очевиднейших непоследовательностей. Его экономический и политический индивидуализм осуждает его натуралистическую философию, а его натуралистическая философия, если бы она оставалась верна самой себе, должна была бы отнять у его индивидуализма всякий raison être, а равно и всякую возможность к проявлению.

Это смешение различных элементов, наличность которого мы сейчас констатировали в таком значительном числе сочинений, ясно свидетельствует о постоянной и даже возрастающей неустойчивости идей. Оно неоспоримо свидетельствует также о явной склонности отводить место индивидууму и его праву, место свободе даже в системах, наиболее проникнутых научным или историческим духом.

И могло ли быть иначе? Правда, в наше время история и естествознание неотразимо влекут к себе, и это легко объясняется постоянными завоеваниями науки о природе и страстной любознательностью, с которой человек в изучении прошлого ищет тайны своего происхождения, но чувство индивидуальной свободы, вера в высокую ценность человеческой личности точно так же представляют собою силы, способные противостоять всяким покушениям.

Но раз условия борьбы одинаковы, следовало бы ожидать, что индивидуализм сумеет хорошо защититься от нападений, которые происходят на наших глазах. Так ли это?

Индивидуализм, как его понимали Бенжамен Констан, Бастиа, их ученики и последователи, обозначает собою возвращение к возвышенной доктрине XVIII века, но вместе с тем он занимает важное место и в области идей. Его главные тезисы, если их связать воедино, образуют довольно прочное целое. Все они опираются на одну общую точку зрения, которая сообщает им известную теоретическую ценность. Это доктрина на ущербе, но все-таки доктрина, и ее приверженцы горячо стоят за нее.

В настоящее время связь, недавно соединявшая различные части системы, исчезла, и у последних представителей школы, за редкими исключениями, нет веры в абсолютную ценность своих собственных идей. Кроме того, вместо того, чтобы примкнуть к философии, вроде эклектизма, которая давала бы им точку опоры, хотя и не особенно прочную, но все-таки реальную, все они – в различной степени, но все без исключения – подверглись влиянию метода и миросозерцания, несовместимых с их принципами.

Отсюда все более и более возрастающее бессилие индивидуализма защититься от натиска противников. Отсюда, равным образом, все возрастающие успехи государственного социализма, являющегося как бы серединой между индивидуализмом и настоящим социализмом, изворотом, который считается пригодным для устранения наиболее острых затруднений, так как избавляет от необходимости касаться существа дела.

Превосходство свободных учреждений и, в частности, парламентского строя, принцип невмешательства государства в экономические и моральные отношения, совместимость свободы и демократии – таковы были, как нам известно, основные положения либеральной школы. С тех пор эти положения подвергались столько раз самой разносторонней критике, что в настоящее время немногие писатели, даже из тех, которые называют себя индивидуалистами, отстаивают все эти принципы в целом и во всей полноте. За исключением Принципов права Боссира[1922] и книги Индивидуальное право и государство Бедана[1923], я не знаю ни одного нового сочинения, проникнутого духом индивидуализма, которое не делало бы противникам индивидуализма важных, иногда даже решительных уступок в вопросах капитального значения. Да и книга Бедана вся проникнута сознанием современного кризиса, полна грусти при виде того, что препятствует и угрожает дорогим автору принципам[1924]. Его книга – энергическое и страстное выступление в защиту дела, которое чувствуется проигранным. Книга Боссира содержит, правда, главные черты либеральной доктрины, но автор скорее скользит по поверхности вопросов, чем проникает в их глубину, и злоупотребляет чисто словесным синтезом для примирения теорий, в которых самый нетребовательный анализ обнаруживает разнородные, если не непримиримые, элементы[1925].