— Идет!

Это закричал кто-то несущий вахту возле окна. Топая и гудя взволнованными голосами, толпа ринулась к окнам, чтобы увидеть того, кто там идёт и запомнить его навсегда.

— Что вас так взволновало? — поднял Уроборос руки высоко над головой. — Ну, идёт. Ну, и что? Я же сказал, что он придёт за мной. Это неизбежно. Просто откройте ему дверь, пусть войдет…

— Не слушайте его! Дверь не открывать! — это командовал Геродот, затерявшийся в самой гуще толпы. Наверное, смотрел, кто там приближается к кафе.

Никакого раздвоения личности не существует — это я понял, находясь в собственном теле и переворачиваясь вместе с Уроборосом, как монета. То есть оно, конечно, есть, но правильнее было бы его называть вычитанием или прибавлением. Вычитание — когда нечто целое делится на две части, то есть становится меньше. Например, разрезание яблока пополам. А когда яблоко остаётся целым, и к нему добавляется другое яблоко — это прибавление. Настоящее раздвоение яблока случится только в том случае, если вдруг появится второе яблоко, но не другое, а идентичное первому, и они вместе займут одну и ту же позицию в пространстве, то есть одно в другом, первое внутри второго или второе внутри первого, при этом будут периодически меняться местами, и осознают себя, как нечто единое, но раздвоенное. Это и будет истинным раздвоением. Но такое ведь невозможно! Взять хотя бы меня с Куртом: когда он зайдет в кафе, и мы с ним сольёмся, то и тогда ещё не возникнет полного раздвоения, потому что мы будем двое в одном. А раздвоение появится только когда мы станем одним в двух, то есть Уроборосом. Но тут всё и закончится…

По тому, как все замерли и притихли, я понял, что Курт подошёл к кафе. Стоит там, небось, пялится на всё сквозь свои бутафорские очки, прислушивается, знает почти всё, но при этом делает вид, как будто ничего не знает. Стук раздался, словно гром прогремел в напряженной тишине, воздух встрепенулся оттого, что многие одновременно вздрогнули. Никто не отозвался на стук, и дверь никто не открыл, — кажется, дышать все перестали, не то чтобы шевелиться.

— Пустите меня! — голос за дверью был спокойным, но настойчивым. — Мне здесь одиноко и страшно! Я знаю, что вы там все спрятались.

Тишина в ответ, никто в кафе не шелохнулся. Может быть, все надеялись, что человек за дверью поймёт, что ему тут не рады, и уйдёт восвояси?

— Откройте эту чёртову дверь, проклятые поперечники! — вдруг послышался такой рык, что стёкла в окнах задребезжали.

— Мы не откроем! И не надейся! Тебе тут не рады! Тебя тут не ждут! Убирайся туда, откуда явился! — это Геродот закричал через дверь, подойдя к ней вплотную.

— Бесполезно всё это! — последовал твёрдый ответ с той стороны. — Вам прекрасно известно, что у меня времени с избытком, а у вас его — кот наплакал. Я могу ждать здесь до скончания века и даже больше. А вот у вас часы тикают, рано или поздно вам придётся открыть эту дверь и впустить меня… Можете проявить здравомыслие и выгнать вашего гостя из кафе… Мне нужен только он… Мы с ним без вас дальше разберёмся…

Геродот оглянулся — между ним и мной было пустое пространство, люди стояли скученно вдоль окон, мешая проникновению дневного света внутрь кафе, искусственное освещение не было включено, стоял душный сумрак, по растерянным лицам и взглядам было ясно, что никто не знает, как быть дальше, и даже Геродот осторожно заглядывал мне в глаза, пытаясь понять — я там или не я — помогу я им или нет… С грохотом повалилось и ударилось об пол что-то внутри огромной кучи в дальнем углу кафе, собранной из столов, стульев и скамеек. Все посмотрели на эту сказавшую что-то на своём языке кучу, и поняли только, что ей не нравится быть кучей.

— Впустите его. Попробуем с ним договориться, чтобы, так сказать, и овцы остались целы, и волки насытились. Всё равно ничего другого ни вам, ни мне не остаётся, — это сказал я, а не Уроборос. И я постарался всем своим видом дать Геродоту понять, что это сказал я.

Геродот щёлкнул замком, распахнул дверь настежь, впуская в кафе свет, который вломился так, словно не ожидал, что его впустят, и сразу приготовился к тому, что его немедленно выгонят. Странным показалось мне то, как стремительно Геродот согласился с моими словами, даже не попробовав их оспорить, — просто взял и открыл дверь, вняв моему совету. А ведь, наверняка, не собирался этого делать, заранее планировал каждый свой шаг, учитывал все варианты, обдумывал последствия… Как обмануть не обманываемое? Может быть, согласиться со мной и впустить Курта? Таков был план? Слишком уж навороченной показалась мне эта мысль.

Курт был виден на фоне света, который готовился быть изгнанным из кафе, царил на улице с оглядкой, потому что в спину ему дышала ночь, незримая пока, но неуклонно приближающаяся и не любящая, когда её ущемляют в правах. Курт не решался войти внутрь, — понятно, что не из-за страха или осторожности, — этими чувствами он не руководствовался, только уверенностью или неуверенностью, основанными на знании или не знании. Он вглядывался в сумрак кафе и чего-то не знал, поэтому не спешил туда входить. Курт чего-то не знал! Само по себе это уже было важным достижением Геродота и его команды — если, конечно, все эти люди, собравшиеся в кафе, действовали, как одна команда. Им удалось нащупать слабину в Уроборосе, ведь незнание хоть чего-то и неуверенность хоть в чём-то — это ещё какая слабина! С человеком-то всё понятно — он весь состоит из незнаний и неуверенности, соткан из них, как полотно, — убери хоть одну нить — и всё оно рассыпается в прах. А страхи проявляются на нём, подобно узору, когда нити разного цвета переплетаются и накладываются друг на друга.

Незнание не позволяло Уроборосу войти внутрь кафе, поэтому он топтался на месте.

— Альфред! — позвал он с порога. — Давай выходи оттуда! Всё равно там делать нечего. Я тебе тут кое-чего принёс важное!

Вот уж интересная ситуация! Мы переглянулись с Геродотом, мне даже показалось, что на губах его мелькнула улыбка, словно рыба на секунду всплыла на поверхность, едва коснулась её, блеснула чешуей и снова ушла на глубину.

— Спички, что ли? — улыбнулся я Геродоту в ответ так, словно дельфин высоко выпрыгнул из воды и сделал кульбит в воздухе. — Прекрасно! Я готов их принять из твоих рук, но с одним условием…