Через семь дней теплоход «Коринтия» пришвартовался в Гавре. Я ступила на французскую землю, слегка пошатываясь после долгой морской качки. Сразу взяла такси до железнодорожного вокзала, где пересела на экспресс до Парижа.

Спустя неделю я выписалась из отеля на рю де Севр и переехала в маленькую atelier[66]на рю Кассет в Шестом округе. Там я прожила следующие четыре года. Поначалу я брала уроки французского и проводила дни в кинотеатрах и брассери[67]. Потом нашла работу в небольшом франко-американском рекламном агентстве на Елисейских Полях. Через коллег по работе я попала в сердце разрастающейся в Париже американской общины — это было время, когда франк заметно ослабел, ветераны войны чувствовали себя королями, а дома все продолжалась «охота на ведьм», поэтому неудивительно, что во французскую столицу активно стекались экспаты. Я не сразу прониклась идеей общения с соотечественниками. Но постепенно жизнь американской общины захватила и меня. Особенно после того, как на одной из вечеринок я познакомилась с Мортом Гудманом — исполнительным редактором «Пэрис геральд трибюн».

Где-то я определенно слышал ваше имя, — сказал он после того, как наспредставили друг другу.

Вы когда-нибудь работали в Нью-Йорке? — спросила я.

Конечно, — ответил он. — Я три года проработал в «Колльерз», прежде чем меня перевели сюда.

Что ж, когда-то я писала для журнала «Суббота/Воскресенье».

О черт, так вы та самая Сара Смайт, — обрадовался он и настойчиво пригласил меня на ланч на следующий день. К концу того ланча он предложил мне иногда появляться на страницах его газеты с каким-нибудь очерком.

Я продолжала штамповать рекламу для своего агентства, но раз в несколько недель приносила материал и в «Геральд трибюн». Через три месяца Морт Гудман снова пригласил меня на ланч и спросил, не хочу ли я попробовать свои силы в колонке.

По традиции у нас еженедельно публикуется очерк о жизни в Париже глазами американца — местный колорит, la mode du moment[68]… ну и все такое. Так вот парень, который занимался этим в последние два года, на днях был уволен за то, что четыре раза подряд сорвал сроки сдачи материала, и все из-за его романа с бутылкой. А это означает, что вакансия свободна. Тебе это интересно?

Разумеется, я сказала «да». Моя первая колонка вышла в свет седьмого ноября 1952 года… через три дня после того, как Эйзенхауэр победил Стивенсона в борьбе за президентский пост. Те выборы — и усиливающиеся позиции Маккарти — укрепили мою уверенность в том, что пока мне лучше всего находиться в Париже. К тому же мне нравился город. Нет, я не принадлежала к восторженным романтикам, которые млели от запаха свежеиспеченных багетов в местной boulangerie[69]. Для меня Париж был многогранным — одновременно грубым и тонким, изысканным и банальным. Как любое интересное явление, он был противоречивым. Сознавая свое грандиозное величие, Париж считал себя уникальным местом обитания и снисходительно даровал парижанам привилегию жить в нем. В этом смысле он напоминал мне Нью-Йорк, который тоже был абсолютно равнодушен к своим гражданам. Американцы, с которыми я здесь познакомилась и которые ненавидели Париж, возмущаясь его высокомерием, как правило, были выходцами из более скромных городов, вроде Бостона или Сан-Франциско, где местный beau monde и люди, обладающие хотя бы какой-то властью, чувствовали свою избранность. Заносчивый Париж не признавал авторитетов. И это мне больше всего в нем нравилось. Экспатрианту здесь можно было не пыжиться и не стремиться прыгнуть выше головы. Достаточно было просто хорошо жить. Конечно, ты всегда чувствовал себя аутсайдером… но после всего, что произошло со мной в Нью-Йорке, я с облегчением принимала свою роль etrange[70].

И Париж, в свою очередь, тоже принял меня. Колонка привлекла ко мне внимание. И не только она, но, как выяснилось, и обстоятельства, окружавшие мою экспатриацию. Я никогда не упоминала о своем брате. Однако, к моему большому удивлению, многие члены американской общины знали о смерти Эрика, точно так же, как слышали и о том, что меня вышвырнули из «Субботы/Воскресенья». Я избегала разговоров на эти темы — мне совсем не хотелось, чтобы «черные списки» стали моим инструментом для налаживания контактов… к тому же искать сочувствия к своим горестям было не в характере Смайтов. Как бы то ни было, я оказалась в разношерстной, эпатажной компании. После довольно замкнутой жизни в Нью-Йорке (да и не слишком-то я была общительной) меня закружило в вихре светских развлечений, и я находила в этом особую прелесть. Практически каждый вечер я проводила вне дома. Я выпивала с такими людьми, как Ирвин Шоу, Джеймс Болдуин, Ричард Райт, и многими другими американскими писателями, жившими в ту пору в Париже. Я слушала, как поет Борис Виан в каком-то саvе[71], была на чтениях, которые устраивал Камю в книжном магазине Сен-Жермен. Я стала завсегдатаем ночных джаз-клубов. Я привыкла к долгим ланчам с друзьями в «Ле Бальзар» (моей любимой брасcери). Полюбила анисовый «Перно Рикар» и мимолетные романы. Париж лечил меня лучше любого доктора.

Я не теряла связи с Нью-Йорком, спасибо Джоэлу Эбертсу. Мы писали друг другу раз в неделю — в основном обсуждали финансовые вопросы (когда стало ясно, что я задержусь в Париже, он нашел арендатора на мою квартиру), и Джоэл пересылал мне почту, поступавшую на мой адрес.

В июне 1953 года в конце его очередного еженедельного отчета я прочла:

В твоей почте, которую я пересылаю в этот раз, есть только одно личное письмо. Я знаю, от кого оно, потому что мне передала его в руки автор: Мег Малоун. Она явилась ко мне несколько дней назад, без предупреждения, и настаивала на том, чтобы я сказал, где она может тебя найти. Я объяснил, что ты уехала из страны. Тогда она вручила мне запечатанный конверт и очень просила, чтобы я переслал его тебе. Я повторил ей то, что говорил ее брату: по твоему особому распоряжению почту от Джека я должен держать у себя до твоего возвращения. «Я не Джек», — возразила она, и я, будучи юристом, вынужден был признать, что тут она права. Больше она ничего не сказала, кроме того, что если я не переправлю письмо, то стану ее заклятым врагом. То, что она произнесла это с улыбкой, заставило меня отнестись к ней с симпатией… и уважить ее просьбу. Так что вот это письмо. Прочти его, если захочешь. Выброси, если не захочешь читать. Выбор за тобой.

В жизни все определяется моментом. Это письмо пришло в неподходящий момент. Накануне в тюрьме Синг-Синг казнили супругов Розенберг, якобы продавших Советам секреты атомной бомбы. Так же, как и все мои знакомые американцы, живущие в Париже (даже те, кто обычно голосовал за республиканцев), я была в ужасе от такого деспотизма — и вновь во мне всколыхнулись ненависть и презрение к тем силам, которые уничтожили моего брата. Впервые в жизни я прикоснулась к политике — участвовала в пикете зажженных свечей у стен нашего посольства (в трехтысячной толпе парижан во главе с такими выдающимися деятелями, как Сартр и Де Бовуар), подписав петицию с осуждением этого государственного убийства и испытывая злость от собственного бессилия, когда (часа в два ночи по парижскому времени) просочился слух о том, что приговор уже приведен в исполнение. На следующий день и пришло письмо от Мег Малоун, присланное сердобольным Джоэлом. Моей первой мыслью было: порви его… я не хочу больше слышать извинений от имени Джека Малоуна. Вместо этого я вскрыла конверт и прочла: