Она услышала приближающиеся мужские голоса. Шаги по бетонному полу подвала. Надо уходить. Но она найдет его снова. Она будет всегда настороже, она не растеряется, и она будет готова. Она последует за ним и, возможно, сумеет его спасти. Только она не знала, для чего его спасет. Но все равно она найдет его.

Она тронула карман юбки. Библия исчезла. Она переместилась в неведомое будущее, чтобы снова отыскать ее возлюбленного.

— До встречи, — сказала Даниэлла.

Она покинула подвал вместе с ветерком, все еще пахшим дымом. Мари и Кларисс снаружи уже не было. Она знала, что никогда больше их не увидит. Но ее это не огорчило. Она не хотела возлагать на подруг свою ношу. Она справится с ней в одиночку.

В Виргинии она купила билет на ночной авиарейс в Иллинойс. До нее доходили слухи, что в Управлении исправительных учреждений приняли решение о предоставлении приговоренным к смерти права выбора между электрическим стулом и новым, более цивилизованным способом казни — через смертельную инъекцию.

Она не знала, кто из приговоренных ее Александр. Сто лет она искала его в новом воплощении и ничего не находила. Но сейчас она близилась к цели. Он был там, в облике другого человека. Она узнает его по рукам.

Даниэлла подняла пластиковую штору и уставилась на луну. Луна оставалась такой же, как и столетия назад. Может, она тоже проклята?

— Я иду к тебе, Александр, — сказала Даниэлла ночи.

И если она проиграет, ей всего лишь придется снова подождать. А времени у нее предостаточно. Столько, сколько понадобится.

Повесть Элен Кашнер «Томас-рифмач» («Thomas the Rhymer») в 1991 году принесла автору Всемирную премию фэнтези и Мифопоэтическую премию, а ее первый роман «На острие шпаги: мелодрама манер» («Swordspoint: A Melodrama of Manners») в 2000 году вместе с произведениями Николя Гриффит и Теодора Старджона удостоился номинации «Gaylactic. Network Spectrum Hall» за лучшее прозаическое произведение, написанное до 1998 года.

Произведения малых форм, принадлежащие перу Кашнер, за последнее время появлялись в следующих антологиях: «Звездный свет-2» («Starligth-2»), «Сирены и другие демонические возлюбленные» («Sirens and Other Daemon Lovers»), «Основной город Пограничье» («The Essential Bordertown») и «Бессмертный единорог Питера С. Бигла» («Peter S. Beagle's Immortal Unicorn»). Книги Кашнер переведены на французский, японский, немецкий, латышский и каталонский.

С 1996 года Кашнер получила известность как радиоведущая и сценарист передачи «Звук и дух» (тоже удостоившейся наград) — еженедельной часовой программы, посвященной музыке, мифам, традициям мира, их истории и исследованиям. Для этой передачи Кашнер записала два альбома — «Приветствуя Младенца в этом мире» («Welcoming Children Into the World», Rycodisc, 1988) и «Золотой дрейдл: клезмерский „Щелкунчик“ для Хануки» («The Golden Dreydl: A Klezmer „Nutcracker“ for Chanukah»), написанный и озвученный автором, с музыкой Ширима (S&S, 2000).

О появлении рассказа «Ночной смех» Кашнер говорит так: «Некоторые истории просто являются тебе в завершенном виде, и эта — из их числа. Я жила в Нью-Йорке, на пятом этаже здания, украшенного горгульями. Как-то я стала спускаться по лестнице к почтовым ящикам — проверить, не пришло ли мне еще каких отказов от издателей, — а когда добралась до первого этажа, вся история уже оформилась у меня в голове. Помню, я почему-то задумалась о том, что вампиров всегда изображают в вечерних нарядах, а потом спросила себя: может, дело тут не только в глупых голливудских шаблонах, может, вампирам просто нравится наряжаться?»

Начинается с того, что ты проникаешься ненавистью к дневному времени. Днем случается все самое худшее: и пробки, и час пик, и очереди в банк, и непрошеные телефонные звонки, и рекламная макулатура в почтовом ящике, и самое грубое хамство, на какое только способны переутомленные работой люди. А вот ночь — другое дело, это время любить, время в одиночестве читать при свете лампы, танцевать, вдыхать прохладу и свежесть. И не важно, горяча или холодна твоя кровь: ночь принадлежит тебе.

— Ну пойдем же, — сказала я, потянув его за руку, — пойдем повеселимся, развеемся!

Он отстраняется, медлит, мнется.

— Пойдем потанцуем! — настаиваю я.

Весь город мигает огнями. Надо всем городом звенит ночной смех.

— Пойдем погуляем, окунемся в ночь!

— Ты сумасшедшая, вот ты кто такая, — откликается он.

Ночной смех щекотно вскипает у меня в гортани. Я позволяю ему проступить, самую малость, лишь в уголках рта, — чтобы напугать его. Он пугается. Спрашивает:

— Хочешь потанцевать?

Отвернувшись, я небрежно пожимаю плечами:

— Да не особенно.

— Тогда, может, покататься?

— Не-а. — Я облизываю губы — банально, откровенно, многозначительно. — Пойдем прогуляемся. В парк.

— Но там сейчас ни души!

— Там будем мы. Вдвоем, и больше ни души. И все дорожки и аллеи — наши.

Он все-таки поднимается и идет за мной. Вот она, ночь, вот ее могущество.

На нем лучший из его костюмов. Ночь — самое время принарядиться, щегольнуть, расфуфыриться. Надеть самое элегантное, что есть в запасе, для мужчины — отглаженное и накрахмаленное, черное и белое, и к этому, может быть, чуточку золота или яркий платок, галстук — чтобы оттенить. А для женщины ночь — время лучших нарядов, в которых ты сверкаешь и скользишь, как новая машина, в которых ты выхолена и вылощена, как кинозвезда. Вот и мое платье как раз такое: облегает, как вторая кожа, струится, змеится. Я красуюсь перед ним на высоченных шпильках, цокаю и гарцую, будто кобылка хороших кровей на крошечных козьих копытцах. Когда-то давно, в Ахее, бог цокал козьими копытцами и играл на своей свирели ночи напролет. Свирель Пана, сделанная из тростника… Из нее лились длинные, точно саксофонные, ноты, и как одиноко звучали они, на ветру, под сенью деревьев.

В парке деревья выстроились рядами, как на параде, такие же высокие и темные, как уличные фонари, но только под деревьями лежит темнота, а под фонарями — круги света, такие яркие, что при нем можно читать, и в этих ореолах жужжа кружится мошкара.

На скамейках спят бездомные; бедняги, они и не ведают, ночь сейчас или день. Я всегда стараюсь избегать их. Им только и нужно, что деньги; они понятия не имеют, как поразвлечься, а может, знали, но забыли. Когда-то я знавала одного человека, не переносившего дневной свет, да, представьте себе. Бывало, сменит белый смокинг на бархатный халат, наденет темные очки и на рассвете собирается спать, прячется от солнечных лучей, будто от ядовитых стрел. Помню, мы, бывало, смотрели из окна, как гаснут уличные огни там, за парком, и он еще пошучивал, что расправится с птицами за их утренний щебет. Я называла его Сыч, а он меня — Мышка. Но под конец он ослаб, пристрастился высасывать алую жизнь из винной бутылки толстого стекла, такого же темно-зеленого, как и шторы, — и утратил вкус к настоящей жизни. Может, теперь он вообще скатился на дно и стал одним из бездомных, спящих на парковых скамейках. Они знают, им ничто не угрожает: мы не тронем их без крайней нужды.