А тот, с кем я шагаю теперь но дорожкам ночного парка, все озирается, глаза его все бегают, словно он опасливо высматривает полицейского, или наркомана, или грабителя. Я беру его за руку, прижимаюсь к нему.

— Да ты замерзла, — произносит он.

— Нет, ничего подобного. — Я дважды оборачиваю серебристый шарф вокруг шеи.

Путь наш пересекает световая полоска — это легли на дорожку огни прокатившей мимо машины. Я запрокидываю голову и щурюсь на светлое небо — да, оно светлое, потому что облака отражают городские огни.

— Кажется, вон мой офис, — говорит он, — вон там виден, за деревьями.

Я увожу его подальше от фонарей, во тьму, к озеру и лодочной станции.

— Между прочим, там довольно опасное место, — предупреждает он, но тем не менее идет со мной.

Сбрасываю туфли, швыряю в черную гладь озера — они серебряными ракетами пронзают темноту. Ступаю по влажной земле, чувствую сырость и прохладу, такое совершенное ночное ощущение. Но под ногами у меня не просто земля, а еще окурки, битое стекло, хрупкие птичьи косточки.

Задумчиво прислоняюсь к дереву, разматываю шарф и мечтательно улыбаюсь, как умею только я.

— Сигарету? — хрипловато спрашиваю его.

Он роется в карманах, протягивает мне белеющую в темноте сигарету, но я не двигаюсь с места, и он, наклонившись, вставляет сигарету в мои накрашенные губы. Я бросаю ему томный взгляд из-под ресниц, и он достает зажигалку.

Как ярко вспыхивает это крошечное пламя во мраке ночи! При дневном свете такого оранжевого огня не увидишь. Я вдыхаю дым, оставляя на фильтре алый след помады, а потом передаю сигарету ему. В воздухе тянется призрачный шлейф дыма. Мой спутник машинально закуривает.

Машинально… но он все еще нервничает. Не умеет расслабиться, не умеет отдыхать! Да, он моя ошибка, пусть симпатичная, но ошибка. Что ж, не всякая ночь приносит удачу. Я вздыхаю — так тихо, что это слышит лишь ветер. В озере квакают лягушки, состязаясь со сверчками на берегу, пытаясь заглушить далекий гул машин. Передо мной открывается еще одна отличная ночь. Главное — пожелать.

— Поди сюда, — говорю я ему хрипловато.

Как аккуратно повязан его галстук, как безупречно начищены ботинки — даже в темноте и то блестят… Он послушно приближается, лицо его теперь спокойнее, оно озаряется надеждой: вот сейчас, кажется, будет хоть что-то понятное. Он зарывается лицом в мою шею. Я обвиваю его плечи обнаженными руками: белое на черном.

Он прижимает меня к стволу дерева. В горле у меня вновь вскипает ночной смех, и я думаю: а что, если проворно отступить и он со всей силы стукнется о ствол? Но я лишь подаюсь к нему, и он — такой понятливый — обнимает меня еще крепче, и мы сливаемся. Теперь ночь и ему по душе. Теперь его руки нашли что-то живое и блуждают в лабиринте между моей кожей и тканью платья. Кончиками пальцев касаюсь его ушей, подбородка, шеи, а он стискивает меня все сильнее и сильнее, и дыхание его ритмично, как джазовая синкопа. Я ощущаю пульсацию его жизни сквозь ткань. Сыч всегда говорил: пусть их, пусть делают это, позволь им.

Он уже задирает мне платье, и руки у него горячие. Ах, как же он счастлив. Звякает пряжка брючного ремня. Выдыхаю ему в шею, он смеется.

— Ну как, правда, хорошо?

— Угу…

— Вот теперь ты отдыхаешь?

Кончиком языка щекочу самое основание его шеи, он запрокидывает голову, и в бледном ртутном отсвете, исходящем от облаков, я вижу его торжествующее лицо. И во мне вновь вскипает ночной смех, и теперь он слишком силен, чтобы сдерживаться долее. На мои губы выползает ночная улыбка, и они впечатываются в его шею, и пузырьки радости пляшут у меня в крови, будто в шампанском, и губы у меня окрашиваются яркой влагой, яркой, как лужа в неоновом свете фонарей.

Ах, хорошо… Это как бурлящий поток, как орхидея, что распускается в ночи прихотливым цветком, как дикий зверь, выпущенный на волю, как гонка на автомобиле вдоль океанского побережья. Это сама жизнь!

Теперь он сделался почти невесомым. Оставляю его под деревом: пусть бездомные поживятся чем сумеют. Из сумки вынимаю пару туфелек: уже пробила полночь, но я не Золушка-неудачница, чтобы бежать домой босиком. Для меня полночь — лишь начало.

В отдалении разносится вой сирены. По городу мчатся грузовики, их прицепы громыхают по мостовой, будто стараясь разбить ее вдребезги. Из-за облаков вышла луна, и ее мертвенный свет смешивается с бликами уличных фонарей на озерной глади.

Прохожу мимо какой-то конной статуи, беззвучно и грациозно скольжу в чередовании света и тьмы, под деревьями и фонарями. На повороте впереди замаячил чей-то светлый силуэт, такой белоснежный и четкий, что ясно — это смокинг. На миг мне кажется, будто это Сыч вернулся. Но мужчина оборачивается, и я вижу незнакомое лицо.

Смокинг у него слегка помят, но ни пятнышка грязи, и черный галстук-бабочка сидит идеально. Незнакомец улыбается, я нагоняю его.

— Сигарету? — предлагает он.

— Спасибо, только что курила.

Он достает себе сигарету из золотого портсигара, не спеша, с довольным видом затягивается. Его губы оставляют на фильтре темное пятно.

— Вы голодны? — интересуется он.

— Ничуточки, — отвечаю я. — Прекрасная ночь.

Незнакомец кивает, все с той же удовлетворенной улыбкой.

— Пойдемте потанцуем? — произносит он.

Мы славно отдохнем.

Криста Фауст — фетиш-модель и энтузиастка садомазохизма — живет и пишет в Лос-Анджелесе. Ее работы публиковались в таких антологиях, как «Откровение» («Revelation») под редакцией Дугласа И. Винтера и «Любовь в венах» («Love in Vein») под редакцией Поппи 3. Брайт. Ее дебютный роман «Управление капризами» («Control Freak») недавно был переиздан в «Babbage Press», в настоящее время она работает над вторым. Также она написала сценарий черно-белого садомазосериала для Сети.

«Забавно, — признается автор, — но, хотя в „Ноже за голенищем“ присутствуют кровавые фетиши и аксессуары вампиризма, я всегда считала, что этот рассказ скорее история о привидениях или даже о зомби (если возможно заставить умершую любовь встать из могилы), чем история о вампирах.

Я действительно получаю удовольствие от кровавых игр, это своего рода индульгенция для меня, но из этого старого архетипа, на мой взгляд, высосешь не так много крови. Так же, как в моей другой истории — „Cherry“, в этом рассказе я хотела рассмотреть старый образ под несколько другим углом. Я хотела уйти от этой чертовщины о бессмертии, от романтических фантазий на тему, как навеки остаться бледненькой, худой и миленькой, и попробовать сделать что-то более человечное».

Первым делом она отрезала его правую кисть — источник его совершенства, его ИСКУССТВА (она всегда слышала заглавные буквы, когда он произносил это слово в своей тягучей, приглушенной манере). Эта кисть представляла для него гораздо большую ценность, чем пенис, и она получила огромное удовольствие, отрезав ее. Затем последовала левая кисть — отрезана как раз под плетеным медным браслетом, который она подарила ему на последнее Рождество. Далее — татуированные руки, сначала предплечья, затем плечи. Их плавные формы выглядели намного привлекательнее отдельно от хозяина. Она отрезала ступни в ботинках, левую, затем правую, и бросила их в образовавшуюся кучу ампутированных членов. Она нарезала его ноги на тонкие джинсовые ломтики, пока не дошла до узких бедер. Перед тем как отделить таз от торса, она вырезала его драгоценный пенис. («Ты никогда больше не вставишь его в какую-нибудь анорексичную сучку из художественной школы за моей спиной, выпендрежник».) Она кромсала его живот и вялую грудную клетку до тех пор, пока целой не осталась одна голова.