А потом, однажды утром, готовясь к конной прогулке, Ипполита вдруг села на постель и сказала:

– Тесей, мне плохо.

Лицо ее позеленело, руки стали холодными… Скоро ее стошнило. Пока ходили за лекарем, я сам едва не заболел от страха: я боялся, что ее отравили. Явившись, врачеватель позвал ее служанок, а мне велел выйти. Я так ничего и не понял, пока не увидел его вышедшим из двери с улыбкой. Он сказал тогда, что не может отбирать работу у повитухи.

Я вернулся к Ипполите, увидел, что она раздражена, но пытается сделать вид, что ничего не произошло, словно бы заработала в битве царапину, о которой нельзя было сложить песни. Но я обнял Ипполиту, и она мягко промолвила:

– Правду ты сказал мне, Тесей. Девичий утес далеко отсюда.

На пятом месяце она облачилась в женское платье. Я застал ее в одиночестве; уперев руки в бедра, расставив ноги, она изучала свои юбки и округлившийся живот. Услыхав мои шаги, она не стала поворачиваться и мрачно буркнула:

– Наверное, я сошла с ума, иначе мне следовало бы убить тебя.

– Должно быть, и я не в себе, – отвечал я. – Когда я не могу обладать тобой, мне не хочется никого, а такого со мной не случалось за целую жизнь.

Она носила свою новую одежду красиво – гордость не позволила бы ей претерпеть чьи-либо насмешки; но, прислушиваясь к ее тихому шагу, я не знал, что делать: смеяться или рыдать. Но однажды – стоя на балконе, над равниной Аттики – я услышал за своей спиной ее прежнюю быструю поступь. Ипполита положила руку на мою ладонь, опиравшуюся на балюстраду, и сказала:

– У нас будет мальчик.

Потом, отяжелев и скучая, она посылала за аэдами. Ипполита тщательно подбирала песни: никаких кровных раздоров, никаких проклятий, только о победах и о рождении героев от любви богов.

– Кто докажет мне, – говаривала она, – что он ничего не слышит?

А ночью, лежа возле меня, она клала мою руку на свой живот, в котором шевелилось дитя, и говорила:

– Видишь, как высоко, значит, будет мальчик.

Схватки начались у нее, когда я отправился в Ахарны, чтобы наказать местного властелина, забившего крестьянина до смерти. Вернувшись домой, я узнал, что труды ее начались три часа назад. Ипполита, женщина крепкая, проводила свою жизнь под открытым небом и никогда не болела; так что я надеялся на быстрые роды. Но она промучилась всю ночь. Повитуха сказала, что так часто бывает с девами, прежде следовавшими по пути Артемиды. Быть может, так выражает свой гнев богиня, или их жилы слишком прочны, чтобы растягиваться как надо. Я метался взад и вперед под дверью, за которой бормотали голоса и трещали факелы, не услышав даже одного ее стона. В холодные предутренние часы я уже решил, что она умерла и мне просто не смеют сказать. Протолкавшись через толпу сонных женщин возле порога, я вошел в опочивальню. В перерыве между двумя схватками она лежала бледная, с лицом, покрытым потом. Но, увидев меня, улыбнулась и протянула руку:

– Он будет бойцом, твой сын. Но пока я побеждаю.

Я чуть подержал ее руку, пока не ощутил, что она напряглась. Тут Ипполита сказала:

– А теперь уходи.

Когда самые первые лучи солнца протянулись к Скале, оставляя равнину в сумраке, я впервые услышал, как она закричала, – но в голосе ее было столько же боли, сколько и победы. Затрещали повитухи, послышался плач младенца.

Я стоял возле самой двери и слышал все, что говорила повивальная бабка, но, оказавшись внутри, дал ей порадовать меня новостью. Теперь она не казалась больной – просто смертельно усталой, словно после дня, проведенного в горах, или ночи, отданной любви. Конечности ее лежали спокойно, а глаза сияли. Откинув покрывало, она воскликнула:

– Ну, что я говорила?

Повитуха закивала и сказала, мол, нечего удивляться тому, что госпоже пришлось потрудиться целую ночь, рожая такого крупного парня. Я взял его: малыш показался мне тяжелее, чем все дети, которых я держал на руках, но не длиннее и не короче – в самый раз. Не был он и красным или сморщенным, розовое тельце словно бы налилось под солнцем. Но мутно-голубые глаза – как обычно у новорожденных, блуждающие и слегка косящие, – достались моему сыну от матери.

Вернув ей ребенка, я поцеловал Ипполиту и вложил свой палец в крошечную ручонку, чтобы почувствовать, как он схватится за него. Ладошка малыша легла на царский перстень Афин, пальчики прикоснулись к камню. Наши взгляды встретились. Мы молчали – ведь нас могли услышать; но чтобы разделить мысль, нам никогда не нужны были слова.

Он расцветал, словно весенний цвет, и рос, как платан, посаженный возле ручья.

Мы подобрали сыну хорошую кормилицу: у матери было мало молока, она все рвалась в свои горы и сердилась на меня. Но, возвратившись с охоты, она подбегала к нему, брала на руки и сажала себе на плечо; малыш любил ее сильные руки и только верещал от восторга. Ипполита ездила с сыном галопом, посадив его перед собой на спину коня; верховой езды он опасался не больше, чем колен своей нянюшки. Но вечерами она, как и всякая мать, брала его на руки, садилась возле огня и пела длинные песни на языке своей северной страны.

У меня много сыновей, и не было ни одного ребенка, зачатого мной, о котором я не заботился бы. Во дворце их было шесть или семь. Но мне казалось естественным, что, когда я приходил поглядеть на них, матери говорили: «Ну-ка, тихо, веди себя как положено. Это сам царь». Словом, люди быстро заметили, что этому сыну я отдал свое сердце.

Чем ярче огонь, тем дальше его видно. Наш же слишком уж сиял: взаимная любовь, достоинства мальчика, надежды моего сердца. Я правил в Афинах уже девять лет и успел разобраться в людях; я знал, как знает кормчий подводные течения, что народ не на моей стороне.

Пока я любил как попало, они легко принимали мою неразборчивость, даже хвастались ею. Если бы все их россказни были верны, Аттика своим населением наполовину была бы обязана мне. Хорошая вышла повесть и из того, как я сумел добиться благосклонности самой царицы амазонок и сделал ей сына. Но время шло, и она оставалась моей царицей во всем, если не считать имени; наконец люди заметили, что, будь моя воля, я назвал бы ее царицей… Тут их лица переменились.

Опасность лежала не в страхе маленького человека перед новизной и изменениями. Истинные причины уходили в старину, они пустили глубокие корни в душе каждого эллина: она служила богине, и я не укротил ее. Люди не забыли Медею. Они полагали – и, возможно, не без оснований, – что, не появись я тогда, она низвергла бы моего отца и, возвращая старую веру, принесла его в жертву в конце года, как делалось во времена берегового народа, владевшего до нас этой землей.

Слух распространился по земле среди селян, словно вьюнок. Если бы я мог это предвидеть, то не назвал бы сына Ипполитом; давать сыну имя матери – обычай берегового народа. Но менять его теперь – значило нанести ей прилюдно оскорбление; да я и не мог представить для сына более подходящего имени.