Женщины начали подниматься. По обычаю лапифов невеста со своей свитой проходит среди гостей, осыпающих ее цветами и благословениями, а потом начинается мужская пляска, после которой жених уносит невесту. Приближался вечер, и под крышей уже зажигали факелы. Мы с Ипполитой обменялись улыбками, провожая невесту взглядом: наша свадьба ничуть не напоминала эту.

Заиграла музыка. Женщины пошли вокруг зала, красивые дети несли факелы, невеста опиралась на руку отца. Они прошли в двери, проследовали дальше, и мы услышали во дворе хор голосов и приветствий. Вдруг шум переменился, сделался неровным и громким, гневно вскрикнул Старый Ведун, и Пирифой вскочил на ноги. Последовав за ним, я услышал звонкий зов – Ипполита привыкла покрывать шум битвы.

Мужи в волнении повскакали с мест и бросились к двери.

– Стойте! – закричал я. – К оружию!

На стенах были развешаны старые боевые трофеи; кое-кто из гостей после трудного пути оставил свои доспехи у двери. Я схватил боевой лапифский топор и меч. Пока мы вооружались, в зал вбежали дети, трое или четверо, тонкие голоса прерывались от ужаса. Не имея времени утешать их, мы бросились вперед – в сумерки.

Двор опустел, скамьи селян валялись на земле перевернутыми. Шум доносился из-за ворот, где разыгрывалась сценка, напоминавшая разграбление взятого города: женщины, поваленные на столы посреди мяса и чаш с брагой, над ними кентавры – лапающие, урчащие, перебранивающиеся друг с другом; селяне, бросившиеся на помощь, теперь не менее громкими воплями сами взывали о ней. В этом не было позора: кентавры рождены от крови титанов и в безумии сильнее двух или трех человек, одному бедняге уже оторвали руку… Я бежал через все это, выкрикивая свой боевой клич и имя Ипполиты, она ответила, и с души моей словно поднялась черная ночь. Пробежав мимо дергающихся или мертвых тел, мимо горшков, еды, факелов, я увидел ее с ножом мясника в руке, охраняющую невесту. Старый отец, окровавленный и растоптанный, лежал перед дочерью. Кентавр отвел нож, и я вовремя успел раскроить его череп. Кость оказалась настолько толстой, что оружие едва не вырвалось из моей руки, я не сразу сумел высвободить его. Топор я передал Ипполите, а сам обнажил меч, и мы встали рядом. Пирифой, заслонив собою невесту, оставил ее у дерева и вовсю орудовал длинным копьем. Женский визг стих; его заглушили боевые кличи и свирепый рев кентавров.

Мне приводилось бывать в побоищах, но то оказалось самым кровавым и жутким: и не война, и не бойня, но худшая смесь и того и другого. Я забыл почти все, что было тогда, и рад этому. Помню только, что ссадил ногу об огромный пифос с вином, который кентавры стащили со двора, отыскав его по запаху, как делают, когда грабят отары. Еще помню Старого Ведуна. Перевернув стол, стоял он перед своим почетным креслом, держа под мышками по мальчику. Он прижимал их к бокам, словно собственных детей; желтые клыки грозили нападавшим, шерсть поднялась на загривке дыбом. На кентаврийском языке он кричал своим собратьям, призывая их остановиться. Но кентавры окончательно потеряли рассудок, и на моих глазах мальчишки, извиваясь, выскользнули из его объятий и, сорвав крохотные золотые кинжальчики с драгоценных поясов, соколятами ринулись в битву. Потом некоторое время я не мог отвлечься, но перед завершением схватки вновь посмотрел в ту сторону. Старый Ведун стоял в одиночестве, волосатые руки раскачивались у согбенных колен, едва не доставая костяшками земли. Голова его ушла в плечи, он глядел перед собой. Говорят, что кентавры слишком близки к земле, чтобы плакать. Но я своими собственными глазами видел его слезы.

Наконец все закончилось. Кентавры с воем бежали к горам, где лапифы потом травили их, как волков. Уцелевшие скрылись в диких далях: и теперь кентавра не сыщешь во всей Фессалии.

Когда стихли звуки погони, мы, гости земли, сделали то, что было возможно, для раненых и внесли внутрь убитых. Я имею в виду людей; лапифы впредь отказали кентаврам в этом звании и наутро похоронили их без обрядов, как павший от мора скот. И все же я думаю, что со временем они могли стать более похожими на человека – если бы подружились с людьми. Но этот злосчастный пир пригасил в них разумное начало и разжег звериное. Должно быть, и у Старого Ведуна были сыновья; вне сомнения, мы убили их. Он отправился вместе с остатками своего народа влачить бремя жреца на какой-нибудь другой вершине… На какой? Откуда мне знать.

Покрытая синяками Ипполита внутри дома помогала женщинам, я направился, чтобы омыться, к колодцу. Тут я и встретил Менесфея – белого, словно мел. Дел было по горло, но он стоял, всей своей физиономией изображая дурноту. Грязный, окровавленный, изодранный когтями кентавров, я подумал о мертвых, о юной невесте, рыдающей на своем девственном ложе… отец ее убит, да и кто же станет зачинать детей в такую горькую ночь? Раны мои заныли, увидев его. Я сказал:

– Смотришь на свою работу, безмозглый всезнайка? Доволен теперь? – и отвесил ему хорошую затрещину.

Он лишь глянул на меня и ушел… должно быть, вспомнил отца. Иногда я пытался понять, много ли доброго было примешано к этой самонадеянности и мог ли он перемениться, если бы, подобно кентаврам, кто-нибудь постарался перевоспитать его. И теперь сомневаюсь в этом; по природе своей он готов был скорее поверить чему угодно, чем усомниться в собственной правоте. Во всяком случае, я потерял терпение. Он отправился прочь, обдумывая собственные мысли, которых более не рассказывал мне. Когда я снова узнал их, было уже слишком поздно.

Мы вернулись домой и нашли, что мальчик процветает под опекой Хрисы; он успел подрасти даже за столь недолгое время. Я напрасно надеялся, что знать и община позабудут о Крите, но все это было ничтожным по сравнению с новостями, которые открыл мне Пирифой в Фессалии и о которых мне приходилось молчать.

Далеко на севере, за Эвксинским морем и Истром,[125]началось великое движение народов. Бесконечная равнина – та, что всегда за спиной северного ветра, – так далеко от моря, что, если принести туда весло, люди непременно решат, что ты собрался веять зерно этой лопатой. Теперь же над ней разбушевалась буря, сотрясавшая народы, словно корабли у наветренного берега. Южные фракийцы узнали об этом от северных, те услышали от южных скифских племен, которым обо всем поведали обитающие на севере… словом, народ, называемый черноплащниками, оставил великие северо-восточные равнины и теперь словно пожирает степи перед собой. Он не знал, что это за народ. Мог сказать только, что они не поклоняются другим богам, кроме дня и ночи, и страх бежит впереди их бунчужных копий, словно холодный ветер перед дождем.

Пирифой сомневался в том, что они дойдут до эллинских краев. Народ этот находился далеко, а огромные стада движутся неторопливо.

– Но если они направятся на юго-запад, то вытолкнут скифов на юг, и они придут сюда, безземельные и голодные, как некогда наши отцы. Будем надеяться, что сумеем сопротивляться упорнее, чем береговой народ, прежде нас занимавший эту землю. Но подобная участь может миновать нас, если черноплащники направятся иным путем. В ином случае я увязну по горло. Так что решай, Тесей. Если тебе нужны добрые друзья в тяжелое время, подумай вновь об этом браке с критянкой. Ты знаешь, что я ничего не имею против твоей амазонки; у нее больше здравого смысла, чем у всех женщин, которых я знал; кроме того, клянусь, ей и в голову не приходило каким-нибудь своим желанием причинить тебе вред. Она все поймет так, как я.