В бункере Гитлера я заметил на большом столе для оперативных карт донесения Кальтенбруннера. Один из моих приятелей-адъютантов давал мне их читать две ночи подряд, поскольку я понимал, что грозящая мне опасность все еще не миновала. Многое из того, что я говорил до 20 июля, прежде сошло бы за объективную критику, но теперь вполне могло быть вменено мне в вину. Хотя никто из арестованных не говорил ничего, что могло бы меня скомпрометировать, заговорщики явно приняли на вооружение мое любимое выражение: я называл подхалимов из ближайшего окружения Гитлера, любимым занятием которых было поддакивать шефу, «китайскими болванчиками».

В те дни на том же столе лежала груда фотографий. Как– то, забывшись, я взял одну и тут же бросил ее. Это была фотография повешенного. Он был в арестантской робе, но на брюках я разглядел широкий лампас. Один из эсэсовцев, стоявших рядом со мной, пояснил: «Вицлебен. Не хотите ли взглянуть на других? На всех этих фотографиях казненные».

В тот вечер в кинозале показывали кинофильм о казни заговорщиков. Я не мог и не желал смотреть, но чтобы не привлекать к себе излишнего внимания, отговорился срочной работой. Многие другие, в основном эсэсовцы невысоких чинов и гражданские, направились в кинозал. Среди них не было ни одного офицера вермахта.

Когда я в начале июля предлагал Гитлеру отстранить некомпетентный «комитет трех» и поручить объединение всех ресурсов внутреннего фронта Геббельсу, я и представить себе не мог, что через несколько недель мое предложение расширить полномочия Геббельса ухудшит мои собственные позиции. Это случилось в основном потому, что заговорщики включили мое имя в список своего правительства. К тому же все большее число партийных лидеров объясняло наши неудачи моим противодействием вмешательству партии в решение многих вопросов. Если бы партии была предоставлена свобода действий, то она могла бы выдвигать военных командующих из своих рядов, утверждали гауляйтеры и открыто сокрушались по поводу того, что в 1934 году вермахт не был подчинен СА.

Теперь они считали, что, отвергнув идею Рема о создании народной партии, упустили возможность пропитать офицерский корпус национал-социалистическим духом и тем самым избежать поражений последних лет. По их мнению, давно пришло время взять в свою руки контроль хотя бы над гражданским сектором и подчинить правительственные структуры партии.

Всего через неделю после собрания гауляйтеров в Позене Артур Тикс, председатель комитета по снабжению моего министерства, известил меня о том, что «гауляйтеры, лидеры СА и другие партийные руководители неожиданно, без предварительных консультаций», пытаются вмешиваться в деятельность промышленных предприятий. Три недели спустя в результате партийного давления «возникла система двойного подчинения», которая привела к жуткому хаосу.

Геббельс, вдруг почувствовавший себя не столько членом правительства, сколько партийным лидером, активно поощрял честолюбие и предприимчивость гауляйтеров. При поддержке Бормана и Кейтеля он готовил план тотальной мобилизации. Подобное непродуманное вмешательство могло означать лишь полный срыв производства вооружений, но мне пришлось капитулировать, и 30 августа 1944 года я сообщил начальникам отделов о моем намерении возложить на гауляйтеров ответственность за военную промышленность.

Это было вынужденное решение, поскольку никто из руководителей рейха меня больше не поддерживал. Я оказался в том же положении, что и большинство министров, особенно не членов партии: я больше не мог напрямую обращаться к Гитлеру со своими проблемами. Поскольку фюрер старательно уклонялся от разговоров на щекотливые темы, я счел более разумным излагать свои жалобы письменно.

20 сентября я написал Гитлеру пространное письмо, в котором подробно рассказал о враждебном отношении ко мне партийных лидеров и их попытках отстранить меня от руководства, о необоснованных обвинениях и о применяемой ими политике устрашения.

События 20 июля, утверждал я, «усилили и без того существовавшее недоверие ко многим сотрудничающим со мной промышленникам». Партийные лидеры уверены в том, что мои ближайшие помощники – «враждебные партии реакционеры, придерживающиеся однобоких взглядов на экономику». Геббельс и Борман открыто заявляют, что мое министерство и вся моя структура, основанная на принципе личной ответственности в промышленности, – «сборище промышленных магнатов с реакционными и даже антинацистскими взглядами».

Далее я заявлял, что «не смогу успешно работать, если мне и моим сотрудникам не дадут свободу действий и будут и впредь оценивать нашу деятельность по партийным критериям». Я соглашался допустить вмешательство партии в сферу производства вооружения только на двух условиях. Первое: гауляйтеры и экономические советники Бормана в дистриктах должны быть напрямую подчинены мне в вопросах вооружений, поскольку «необходима четкая и прозрачная система управления промышленностью»[276]. Второе: Гитлер должен подтвердить, что по-прежнему одобряет мои принципы. «Необходимо принять жесткое решение о принципах руководства промышленностью. По моему мнению, необходимо сохранить принцип личной ответственности, основанный на доверии к руководителям предприятий, и решительно его придерживаться». В заключение я доказывал, что нет смысла менять систему, оправдавшую себя на практике, но в любом случае мы должны принять решение, которое ясно укажет, в каком направлении будет далее развиваться руководство экономикой.

21 сентября в Ставке я вручил Гитлеру свое письмо. Он молча взял его, просмотрел и по-прежнему без единого слова нажал кнопку вызова. Документ был отдан явившемуся адъютанту с приказом передать его Борману. Геббельс в то время также находился в Ставке, и Гитлер предложил им сообща продумать дальнейшие действия. Я понял, что потерпел поражение. Гитлеру явно надоело вмешиваться в наши споры, в которых он мало что понимал.

Несколько часов спустя меня пригласили в кабинет Бормана, находившийся в нескольких шагах от бункера Гитлера. Борман встретил меня без церемоний: в рубашке с короткими рукавами; брюки на жирном торсе держались с помощью подтяжек. Геббельс был, как всегда, безупречен. Сославшись на указ Гитлера от 25 июля, он спокойно заявил, что в полной мере воспользуется своими полномочиями и я обязан ему подчиняться. Борман подтвердил новое положение вещей и добавил, что не потерпит никаких моих попыток влиять на Гитлера. Пока Борман по-хамски отчитывал меня, Геббельс слушал с угрожающим видом, время от времени вставляя циничные замечания. В общем, наконец осуществилась централизация руководства промышленностью, которой я так долго добивался, но удивительным образом она воплотилась в союзе Геббельса и Бормана.