Гитлер не вспоминал о письме, правда, через два дня продемонстрировал свое расположение ко мне, подписав мое воззвание директорам предприятий. Это можно было рассматривать как поддержку изложенных мной принципов и в обычных обстоятельствах свидетельствовало бы о моей победе над Борманом и Геббельсом, но дело в том, что авторитет Гитлера в партии пошатнулся. Партийный аппарат и высшие чиновники рейха уже не были верны Гитлеру так же безоговорочно, как прежде. Когда ближайшим сподвижникам Гитлера приходило в голову заняться экономикой, они просто игнорировали его официальные заявления. В этом можно было усмотреть первые признаки разложения, а конфликт, все с большей силой разгоравшийся в последующие недели, выявил их еще отчетливее[277].

Разумеется, отчасти в потере авторитета был виноват сам Гитлер. Он проявил полную беспомощность в выборе приоритетов: никак не мог решить, кого поддержать – Геббельса, требовавшего все больше солдат для фронта, или меня, настаивавшего на увеличении производства вооружений. Он поддерживал то одного из нас, то другого, издавал противоречивые приказы, пока вражеские бомбардировщики и вражеские войска ни разрешили наш спор и вопрос авторитета фюрера.

Измотанный происками политических врагов и успехами врага внешнего, я всегда с радостью покидал Берлин, а вскоре начал предпринимать все более длительные поездки на фронт. Это мало помогало решать вопросы вооружений, ибо приобретенным опытом уже некогда было пользоваться, однако я надеялся, что мои личные наблюдения и полученная от командующих информация смогут повлиять на решения Ставки.

Позднее, оценив результаты тех поездок, мне пришлось признать, что все мои доклады, как устные, так и письменные, никак не повлияли на ход событий. Например, многие генералы, воевавшие на передовой, просили пополнять их потрепанные соединения людьми, а также снабжать их оружием и танками, которые еще выпускали наши заводы. Однако Гитлер и Гиммлер, новый командующий армией резерва, теперь полагали, что войска, отброшенные врагом, потеряли волю к сопротивлению и следует формировать новые части, так называемые народные гренадерские дивизии. А разгромленные дивизии, как они говорили, пусть погибают.

В конце сентября 1944 года я своими глазами видел результаты этой политики в одном из соединений испытанной танковой дивизии близ Битбурга. Командир, имевший многолетний опыт боевых действий, показал мне поле боя, где несколькими днями ранее произошла трагедия. Недавно сформированная, неопытная танковая бригада из-за неумелого технического обслуживания потеряла десять из тридцати двух новеньких «пантер» еще на марше. Оставшиеся двадцать два танка вышли к району развертывания без должной разведки и попали под обстрел американских противотанковых орудий. Пятнадцать танков были расстреляны, как мишени на полигоне. «Подумать только, как помогли бы эти новые танки моим опытным экипажам!» – с горечью сказал капитан. Я передал этот разговор Гитлеру, с сарказмом заметив: «Вот наглядный пример того, что закаленные соединения имеют значительные преимущества перед новичками». Однако мой рассказ никакого впечатления на Гитлера не произвел. На оперативном совещании он заявил, что убедился на собственном опыте службы в пехоте: войска только тогда берегут оружие, когда знают, что вряд ли получат новое[278].

Во время поездок на Западный фронт я узнал о попытках договориться с противником на отдельных участках. В Арнеме я встретил разъяренного генерала СС Биттриха. Накануне его 2-й танковый корпус практически уничтожил британскую воздушно-десантную дивизию. Еще во время сражения генерал пообещал британцам не трогать их госпиталь, оставшийся за немецкой линией фронта. Однако партийные функционеры отдали приказ убить британских и американских летчиков, тем самым выставив Биттриха лжецом. Его страстное обличение партии было тем более поразительным, что исходило от генерала СС.

Даже бывший адъютант Гитлера от сухопутных сил полковник Энгель, теперь командовавший 12-й пехотной дивизией близ Дюрена, по собственной инициативе договорился с противником о выносе с поля боя раненых в периоды затишья. Неразумно было бы рассказывать о подобных соглашениях в Ставке, ибо я на собственном опыте убедился, что Гитлер расценил бы их как «слабость». Он часто с пренебрежением отзывался о так называемых рыцарских традициях прусского офицерства, зато превозносил твердость и непреклонность обеих воюющих сторон на Восточном фронте, что укрепляло боевой дух солдат и подавляло любые проявления гуманизма.

Мне вспоминается один-единственный случай, когда Гитлер весьма неохотно согласился, вернее, не стал возражать против переговоров с противником. Поздней осенью 1944 года британский флот отрезал от материка немецкие войска, базировавшиеся на греческих островах. Несмотря на то что британцы почти полностью контролировали морские пути, немецким войскам разрешили погрузиться на корабли и отплыть на материк. Некоторые немецкие суда проходили на расстоянии прямой видимости от британских военных кораблей. В качестве ответной услуги немецкая сторона согласилась использовать эти войска в обороне Салоник от русских и удерживать город до подхода британских войск. После окончания операции, проведенной по инициативе Йодля, Гитлер заметил: «Мы больше никогда не согласимся на что-либо подобное».

В сентябре 1944 года фронтовые генералы, промышленники и гауляйтеры западных регионов ожидали, что американские и британские армии, используя свое подавляющее превосходство, с ходу подавят сопротивление наших почти безоружных и измотанных в боях войск[279]. Никто уже не надеялся остановить их. Те, кто сохранил способность реально оценивать ситуацию, уповали лишь на нечто подобное «чуду на Марне», только с фортуной на нашей стороне[280].