Вожак гаров остановился. Оглядываясь, я подумал, что этот кристалл со множеством вспыхивающих в нем искр — центр этого чуждого города. Все дороги или улицы сходились к нему.

Над всеми окружающими зданиями возносились три сверкающих шпиля, и перед нами был широкий проход. Я слез со спины Витол а и помог спуститься Илло. Мы добрались до центра всех загадок и несчастий, которые обрушились здесь на людей. Я был уверен в этом, словно вслух задал вопрос и получил авторитетный ответ.

Поднимаясь по двум широким ступеням между бриллиантовых стен, я был также уверен, что никаких спящих мы здесь не обнаружим. Держа Илло за руку, я уверенно вступил — во что? В храм, воздвигнутый неведомой силой добра (ибо такое место не может быть домом зла), в зал собраний, как в наших поселках, во дворец правителя? Ответ мог быть любым.

В воздухе словно плясали разноцветные искры. Мы проходили мимо них. Было здесь и еще что-то, прояснявшее мысли, освобождавшее от физической усталости, неуверенности и сомнений. Именно так должен себя чувствовать человек — всегда!

Я слегка повернул голову. Илло встретилась со мной взглядом. В ее глазах отразилось мое удивление, и это обострило мои ощущения, доставило чистую радость. Мы долго смотрели в глаза друг другу. Что-то во мне требовало, чтобы я держался за это мгновение, держался крепко, потому что оно очень многое значит. Оно значило бы еще больше, если бы человек мог постоянно находиться на такой высоте, ощущать такую уверенность и такую способность постичь самого себя. Но даже тогда я сознавал, что человек не приспособлен к подобным высотам. Мы сходны с треснувшим кувшином, в который наливают ключевую воду, чистую и свежую, а она понемногу вытекает и снова оставляет нас пустыми.

Взявшись за руки, мы прошли между сверкающими колоннами и вошли в сердце этого дворца, который сам был сердцем всего города. Здесь стояла чаша из какого-то непрозрачного материала, и по стенам ее бежали радужные огни. Только огни мягкие, не такие ослепляющие и яркие.

Мы заглянули в чашу и увидели, что на самом ее дне жидкость — немного, стакан или два. И жидкость тоже многоцветная, ее поверхность становится то голубой, то золотой, то зеленой, то красной, а потом все цвета сливаются в радужном вихре.

Илло отпустила мою руку и опустилась на колени, вытянула руку и коснулась концом указательного пальца этой жидкости. И запела, негромко, мягко, слов я не понимал. Но мне не хотелось ее останавливать, потому что ее пение стало цветом, ярким, постоянно меняющимся, а цвет превратился в пение. Хотя что это значит, я не мог бы объяснить и себе самому.

Я медленно тоже склонился. Руки снова легли на цепочку. На этот раз, когда я нащупал пластинку, послышался звон. В отличие от пения Илло, этот звук не смешивался с цветом, он был отдельным, и в нем звучало и торжество победы, и отчаяние поражения.

Цепочка спала с шеи, повисла у меня в руках. Я держал ее, зная, что должен с ней сделать. Нельзя нарушать пот мир. Выпавшая из ткани нить должна вернуться на место, к ткачу, и прочно прикрепиться. Я наклонился вперед и позволил цепочке скользнуть в чашу.

Вода больше не была неподвижной. Жидкость заволновалась, завертелась, как будто я взял большую поварешку и принялся мешать ею. Она поднималась все выше и выше, все быстрее ползла по стенам чаши, и вскоре жидкость уже стала совершенно не видна, можно было рассмотреть только разноцветные полоски, сливающиеся друг с другом, чередующиеся. Я не мог оторвать взгляд от этого водоворота, хотя понимал, что это зрелище завораживает меня, готовит к...

Я в саду, и в этом саду — женщина, она поет, как пела Илло, поет мягко, негромко и очень счастливо. Она один за другим сажает маленькие ростки, подгребает к их корням почву. Светит солнце, воздух очень теплый, и я счастлив. Мы отправляемся на ярмарку, и я смогу купить себе какую-нибудь игрушку. У меня в кармане пояса лежит драгоценная монета. Нажимая на карман, я ее чувствую, а нажимал я много раз.

Если бы только она поторопилась... сегодня ведь не день посадки, сегодня праздник. Я выбегаю на улицу и прислушиваюсь. Улица очень широкая, дома высокие... или я сам маленький.

Потом...

Словно темная туча закрыла небо. Она разбилась на части, и эти части начали опускаться, падать прямо на нас. Я испугался, закричал, побежал в дом и зарылся лицом в скатерть на столе. Снаружи слышались крики. Потом я почувствовал, что в комнате есть что-то еще. Страх превратил меня в маленькую статую. Я не смел взглянуть... но должен... меня заставляют посмотреть... Нет!

Может быть, я закричал, а может, горло так стиснуло ужасом, что я не мог издать ни звука. Оно зовет меня, заставляет обернуться... я должен...

Я повернулся, оторвал от лица скатерть.

То, что стояло там... второй раз в жизни я попытался совершенно забыть об этом, но на этот раз не смог.

Плывущие, вращающиеся очертания стали устойчивее, фигура более непрозрачной. Но хотя она напоминает по форме человека — это не человек. Я маленький, но испытываю ужас при виде того, как формируется эта фигура из листьев, семян растений, с которыми я играл в саду, из других семян, которые все еще в стручках, из орехов в скорлупе и без нее...

Фигура стояла, немного наклонившись, и у нее появились руки с пальцами, такими же прочными, как мои. Каждый палец вместо ногтей заканчивался шипами. Но не страх перед этими шипами заставил меня закричать, попятиться, пока мое маленькое тело не прижалось к стене, так что пришлось вытянуть вперед руку, чтобы отогнать...

Я звал мать, звал отца. Горло саднило от криков. Никто не приходил — только это — эта тварь, на лице у которой вместо глаз дыры. Но даже и без глаз она видит меня. Протянула руку, пальцы с шипами, но не пыталась притронуться ко мне. Напротив, пальцы согнулись в манящем жесте.

Я прижался к полу, маленький зверек, почти парализованный страхом. Смутно я понимал, что крики не помогут. Теперь я так испугался, что стал легкой добычей; но оно по-прежнему не приближалось. Еще два раза поманило. Я не двигался. В голове что-то покалывало. Я знал, что меня зовут, ожидают, что я пойду к нему.

Тело мое стремилось повиноваться. Я сжался в клубок, прижал лицо к коленям, охватил руками голову и плечи. Я отступал перед страхом, уходил в глубь самого себя, все глубже и глубже. Я не буду смотреть!

Самое ужасное в этой твари, которую я все же смутно видел, погружаясь во тьму, в том, что она создала себя из предметов, которые я знал, которыми играл. Словно стена моей комнаты превратилась в пасть и втянула меня, а окна стали глазами, которые следят за мной. Весь мой мир стал иным, страшно чужим, но я не был готов встретиться с ним и старался изгнать его из своего сознания, как физически хотел скрыться из виду. Потому что превращение у тебя на глазах знакомого в неведомое — такое страшное испытание, которое не выдержать и взрослому.

Тьма, а потом неожиданно свет, и я под теплым солнцем еду на широкой спине тара. Рядом с животным идет мой отец, лицо у него напряженное, бледное под загаром, морщины на нем отражают какой-то ужас. Ко мне вернулось раннее воспоминание. Наконец я частично увидел то, что шок скрывал от меня все эти годы.