же человеку неподвластно знать, что может случиться. Йен не упоминал о ребенке. Молчал и Черепаха.

Черепаха пришел с оружием, луком и, конечно, ножом. Он вытащил его из-за пояса и бесстрастно подал Йену.

— Нужно снять шкуру, — сказал он. — Обернуть твоего сына, когда он родится.

По телу Йена прошла дрожь, какая бывает, если капля ледяной воды упадет за шиворот. Едящий Черепах увидел его лицо и отвернулся, избегая встречаться с ним глазами.

— Этот ребенок был дочерью, — сказал Черепаха все так же бесстрастно. — Тевактеньох рассказала моей жене, когда пришла за шкурой кролика, чтобы завернуть тело.

Мускулы живота напряглись и задрожали, Йен подумал, что сейчас его собственная кожа лопнет, но нет. Горло пересохло, и он один раз болезненно сглотнул, откинул мох и протянул израненную руку за ножом. Он медленно наклонился, чтобы освежевать волка.

Едящий Черепах с интересом тыкал запачканные кровью осколки разбитого камня, пока волчий вой не заставил его подняться, озираясь вокруг.

Вой отозвался эхом в лесу, и деревья зашептались над ними, их тревожный шелест звучал потерянно и опустошенно. Нож стремительно вспорол бледный мех живота, разделяя два ряда розовых сосков.

— Ее муж скоро придет, — сказал Брат Волка, не поднимая глаз. — Иди и убей его.

* * *

Марсали смотрела на него, едва дыша. В ее глазах по-прежнему светилась печаль, но она померкла, сочувствие чуть загасило ее. Гнев исчез. Она забрала Анри-Кристиана и обеими руками прижала спеленатого ребенка к груди, приникнув щекой к круглой головке.

— Ах, Йен, — тихо произнесла она. — Mo charaid, mo chridhe[82].

Он сидел, глядя на свои руки, слабо сцепленные на коленях, и, казалось, не слышал ее. В конце концов он вздрогнул, будто статуя, которая пробудилась к жизни. Не поднимая глаз, Йен пошарил за пазухой и вытащил маленький круглый сверток, перевязанный бечевкой из шерсти и украшенный бусинами вампума. Он развязал его и склонился, накидывая выделанную шкурку нерожденного волчонка на плечи младенцу. Его большая худая рука пригладила бледный мех, сжав на мгновение руку Марсали там, где она придерживала малыша.

— Поверь, кузина, — сказал он очень мягко, — твой муж расстроен. Но он вернется. — Затем он поднялся и ушел, бесшумно, как индеец.

Глава 37

Грибной король

Небольшая известняковая пещера, которую мы использовали в качестве хлева, в настоящее время служила домом только козе с двумя новорожденными козлятами. Все животные, рожденные этой весной, уже достаточно окрепли и подросли, чтобы выпускать их в лес на выпас вместе с матерями. Однако козу по-прежнему кормили объедками и дробленым зерном.

Несколько дней шел дождь, утро выдалось облачное и влажное, с каждого листа капало, а воздух пах смолой и сырыми палыми листьями. К счастью, облачность удерживала птиц от полета. Сойки и пересмешники быстро поняли свою выгоду и не спускали блестящих глаз-бусин с людей, которые сновали туда-сюда с едой. Они регулярно пикировали на меня, когда я поднималась на холм с корытом.

Я была настороже, но несмотря на это, дерзкая сойка в мгновение ока сорвалась с ветки и присела на миску, перепугав меня. Прежде чем я успела отреагировать, она отхватила кусок кукурузной лепешки и упорхнула так быстро, что, если бы не мое колотящееся сердце, я бы засомневалась, видела ли я ее вообще. К счастью, я не уронила корыто. Я услышала торжествующий щебет в кронах и поспешила скрыться в хлеве прежде, чем приятели сойки освоят ее прием.

Я удивилась, обнаружив верхнюю створку голландской двери приоткрытой на дюйм или два. Опасаться того, что козы сбегут, конечно, не стоило, но лисы и еноты вполне могли забраться наверх через нижнюю створку, поэтому обе двери обычно запирались на ночь. Возможно, мистер Уэмисс забыл. Вычищать старую солому и проверять запоры были его обязанностями.

Однако как только я открыла дверь, я поняла, что мистер Уэмисс тут был ни при чем. Послышалось оглушительное шуршание у моих ног, и что-то большое задвигалось в темноте.

Я завизжала от ужаса, и на сей раз таки уронила корыто, которое упало с грохотом на пол; его содержимое разлетелось по хлеву, а коза проснулась и начала панически мекать.

— Pardon, milady!

Прижав руку к груди, я шагнула в сторону от дверного проема и в бледном свете увидела Фергуса, скорчившегося на полу, из волос торчит солома, как у Безумной из Шайо[83].

— О, так вот ты где! — заметила я довольно холодно.

Он прищурился и сглотнул, потирая рукой мрачное, заросшее щетиной лицо.

— Я… да, — сказал он. Казалось, ему больше нечего добавить. Я остановилась на мгновение, глядя на него сверху вниз, затем покачала головой и, наклонившись, стала подбирать картофельные очистки и другие объедки, выпавшие из миски. Он дернулся было, чтобы помочь мне, но я грубо махнула рукой.

Фергус неподвижно наблюдал за мной, обхватив руками колени. В хлеву было темно, с растений, что росли на скале над нами, непрерывно капала вода, создавая завесу из падающих капель за открытой дверью.

Коза прекратила шуметь, узнав меня, и теперь просунула шею сквозь ограду загона и, вытянув черничный язык, пыталась, как муравьед, слизнуть яблочный огрызок, который валялся неподалеку. Я подобрала огрызок и вручила ей, пытаясь одновременно придумать, с чего начать разговор и как его продолжить.

— Анри-Кристиан в полном порядке, — сказала я, за неимением других идей. — Прибавляет в весе.

Я позволила этому комментарию повиснуть в воздухе, склонившись над оградой, чтобы пересыпать зерно и отходы в деревянную кормушку.

Мертвая тишина. Я подождала, затем обернулась, уперев руку в бок.

— Он очень милый малыш, — сказала я.

Ответом мне было его тяжелое дыхание, но он ничего не сказал. Шумно фыркнув, я отошла к двери и толкнула нижнюю створку, широко распахивая ее, так что внутрь хлынул бледный свет, освещая Фергуса. Он сидел, упрямо отвернув лицо в сторону. Я чувствовала его запах даже на расстоянии, от него несло застарелым потом и голодом.

Я вздохнула.

— Такие лилипуты, как он, обладают совершенно нормальным интеллектом. Я его целиком осмотрела, все рефлексы и реакции в норме. Нет никаких причин думать, что он не сможет учиться или… что-то делать.

— Что-то. — Фергус повторил слово, в котором звучали отчаяние и издевка. — Что-то. — Наконец он повернул ко мне лицо, и я увидела пустоту в его глазах. — При всем почтении, миледи, вы не имеете понятия, какая жизнь уготована лилипутам.

— А ты имеешь? — спросила я, не столько желая его спровоцировать, сколько из любопытства.

Он прищурился от утреннего света и кивнул.

— Да, — прошептал он и сглотнул. — Я видел