— Да, я знаю, что он сбит с толку. А кто бы не был? — говорила она с обидой. — Но почему нужно убегать и оставлять нас одних? Ты говорил с ним, Йен? Что он сказал?

Так вот в чем дело. Йен как раз был в одной из своих таинственных отлучек: должно быть, он встретил где-то Фергуса и рассказал об этом Марсали.

— Ну, — ответил он, замявшись на мгновение, — перекинулись парой фраз.

Я притормозила, не желая прерывать их разговор, но успела увидеть его лицо — воинственные татуировки странно контрастировали с сочувствием, которое светилось в глазах. Он наклонился вперед через стол и протянул руки.

— Можно мне подержать его, кузина? Пожалуйста.

От удивления Марсали выпрямилась на стуле, но осторожно передала ребенка, который было заворочался и запинался в пеленках, но быстро успокоился, удобно устроившись у Йена на плече, тихонько покряхтывая. Парень наклонил голову и осторожно прижался губами к большой круглой макушке Анри-Кристиана. Он что-то тихонько прошептал ребенку, кажется, на могавке.

— Что ты ему сказал? — спросила Марсали с любопытством.

— Это что-то вроде благословения. — Он легонько похлопал малыша по спине. — Ты говоришь с ветром, чтобы он сопутствовал ему, с небом, чтобы оно дало ему кров, с землей и водой, чтобы у него была пища.

— О, — выдохнула осторожно Марсали, — Йен, это очень мило. — Но следом она вся подобралась, как бы отказываясь отвлекаться. — Ты сказал, что говорил с Фергусом.

Йен кивнул с закрытыми глазами. Его щека покоилась на головке ребенка. Мгновение он молчал, но я увидела, как задвигалось его горло — как дернулось адамово яблоко, когда он сглотнул.

— У меня был ребенок, кузина, — прошептал он так тихо, что я едва расслышала.

Марсали услышала его. Она застыла, а игла, которую она только что подняла, блестела в руках. Затем, двигаясь очень медленно, она положила ее обратно на стол.

— Правда? — мягко спросила Марсали. Поднявшись, девушка обошла стол, шурша юбками, и села на скамью рядом с кузеном, деликатно положив руку на его локоть, чтобы он чувствовал ее присутствие.

Йен не открыл глаз, но втянул воздух и, по-прежнему прижимая ребенка к груди, начал говорить: голос его был не громче, чем потрескивание огня в очаге.

* * *

Он проснулся с внезапным осознанием того, что что-то не так. Перекатился на другую сторону кровати, где наготове лежало оружие, но прежде чем он успел схватить нож или копье, он снова услышал звук, который, должно быть, его разбудил. Он раздавался позади него — всего лишь резкий вдох, но в нем звучали боль и страх.

Огонь почти потух, он видел только темную макушку Вакотекехонсы, озаренную красноватым светом, да еще изгиб ее плеча и бедер под шкурами. Она не двигалась и не издавала больше звуков, но что-то в этих темных неподвижных очертаниях пронзало его сердце, как томагавк, поражающий цель.

Он судорожно сжал ее плечо, желая убедиться, что с ней все в порядке. Кости казались маленькими и твердыми через кожу. Он не мог найти слов, весь язык Kahnyen’kehaka[80] вдруг вылетел из головы, он тревожно выкрикивал то, что первым пришло на ум.

— Любимая… Моя девочка… Ты в порядке? Святой Михаил, сохрани нас, все хорошо?

Она знала, что он рядом, но не повернулась. Нечто вроде мелкой ряби, как от камня, брошенного в воду, пробежало по ее телу, и дыхание снова застряло в горле — короткий сухой звук.

Без дальнейших раздумий он выкарабкался из шкур и, не одеваясь, стал звать на помощь. В тусклом свете длинной хижины[81] возникли неуклюжие фигуры, спешащие ему навстречу и осыпающие вопросами. Он не мог говорить, ему и не нужно было. Спустя несколько мгновений появилась Тевактеньох. Ее твердое старое лицо застыло в мрачном спокойствии. Небрежно оттолкнув его, женщины длинной хижины поспешили мимо, унося с собой Эмили, завернутую в оленью шкуру.

Он последовал за ними, но они, не замечая его, исчезли в женском доме на другом краю деревни. Двое или трое мужчин вышли за порог, глядя им вслед, пожали плечами и вернулись в дом. Было холодно, очень поздно, к тому же случившееся явно касалось только женщин.

Йен тоже вернулся внутрь, но только лишь для того, чтобы набросить на себя одежду. Он не мог оставаться в хижине, только не в опустевшей постели, которая пахла кровью. Кровь была и на его коже, но он не озаботился тем, чтобы смыть ее. Ночь была безмолвна, а холод пронизывал до костей.

Шкура, висящая над входом в длинную хижину, дернулась, и Ролло скользнул на улицу, серый, как призрак. Большой пес вытянул передние лапы и потянулся, поскуливая от холода и глубокой ночи. Потом он тряхнул тяжелым загривком, фыркнул, выдув облачко белого пара, и медленно подошел поближе к хозяину. Обреченно зевая, Ролло неохотно сел и привалился к ноге Йена.

Йен постоял еще секунду, глядя в сторону дома, где была Эмили. Его лицо горело от тревоги и шока. Он пылал в лихорадке ярко и горячо, будто уголь, но ощущал, как жар утекает в холодное небо, а сердце медленно чернеет. Наконец он хлопнул ладонью по бедру и пошел к лесу, пес тихо затрусил рядом.

— Святая Мария, благодати полная…

Он шел не разбирая дороги и неистово молился вслух, только чтобы слышать собственный голос в безмолвии ночи.

Должен ли он был молиться духам могавков? Могут ли они разозлиться из-за того, что он говорил со своим старым Богом, с Божьей Матерью? Могут ли они мстить за такую мелочь, наказывая его через жену и ребенка?

Ребенок уже мертв. Он понятия не имел, откуда пришло это знание, но был в этом уверен, как если бы кто-то сказал ему. Это знание было бесстрастным — пока еще не пища для скорби, лишь факт, истина, присутствие которой изумляло его.

Он уходил в лес все дальше, сначала шагом, а потом бегом, притормаживая, лишь чтобы набрать воздуха. Тот был ледяным и неподвижным и пах гнилью и смолой, но деревья тихо перешептывались над его головой. Эмили слышала, как они говорили, она знала их тайный язык.

— Ай, и что в этом хорошего? — пробормотал он, подняв лицо к беззвездной темной выси между ветвями. — Ты не сказал ничего стоящего. Ты ведь не знаешь, что с ней сейчас, так?

До него то и дело доносился шорох собачьих лап по мертвой листве за его спиной, мягкие шаги по голой земле. Он постоянно спотыкался, терялся в темноте, один раз упал, тут