В сенате Цезарь объявил о предстоящей парфянской кампании и сообщил, что в связи с этим он произвел назначения на все государственные должности на три года вперед. На текущий год консулами остаются Антоний и он сам, а во время похода на Восток его заменит Долабелла. На следующий год назначены Гиртий и Панса, на третий год — Децим и Панса. Наместником Галлии оставался Децим, которого должны были сменить соответственно Панса и Брут; наместником Азии стал Требоний, а наместником Вифинии — Тиллий Цимбр. Цезарь позаботился о том, чтобы расставить на все посты своих людей.

Интересно, кого же он возьмет в качестве военачальников? Антоний плотно занят в Риме, как и Мунаций Планк, а Кассий — неплохой командир, несмотря на свое трусливое поведение в Парфии, — был претором и по своим должностным обязанностям не мог покинуть Рим. Но не собирался же Цезарь вести войну вместе с Октавианом и Агриппой, этими мальчишками, вместо полководцев! Моя тревога усиливалась.

Тем не менее я продолжала готовиться к отъезду. В Египте хоть чем-то можно ему помочь, здесь же я не более чем гостья, к тому же доставляющая хлопоты.

Объявленная Цезарем новость была встречена без восторга. Людей страшило то, что он собирался покинуть Рим, не передавая никому своих полномочий. Вся полнота власти сосредоточена в руках Цезаря, а теперь он хочет уехать и передать управление в руки назначенцев, без него не способных принять ни одного серьезного решения. На три года застопорятся не только реформы, но и повседневные дела — так уже бывало, когда он задерживался в Египте или в Африке, и никто не имел права действовать от его имени. Однако прошлые невзгоды казались мелочью по сравнению с нынешней перспективой. Пожизненный диктатор взял Рим за горло, придушил и готовился бросить, променяв его на Восток.

Мы совсем не виделись. Он был страшно занят: отбивался от критиков, старался привести в порядок гражданские и военные дела, производил последние назначения. Потом пошли странные слухи, и распространялись они так широко, что мои слуги принесли эти толки с рынка. Будто бы жрецы справились с книгой пророчеств Сивиллы — той самой, где запрещалось «возвращать власть царю Египта силой оружия», — и обнаружили там утверждение, что никто не может завоевать Парфию, кроме царя, иначе сам он погибнет, а Рим подвергнется унижению. Таким образом, если Цезарь отправится на эту войну, он должен отбыть туда в качестве царя. Время настало.

По тем же слухам, сенат намеревался присвоить ему титул на последнем заседании перед отбытием в Парфию, в мартовские иды. Три дня спустя Цезарь отбыл бы на войну уже царем.

Всю первую половину марта дули теплые ветры, ласково побуждавшие живые изгороди расцветать, а деревья — разворачивать свои нежные листочки. Приготовления к отъезду занимали все мое время, но не успокаивали сердце. Парфия… И зачем ему приспичило с ней воевать? Что его гонит? И какова здесь роль Египта? Каждый раз, когда я думала об этом, я убеждалась, что мой тогдашний порыв продиктовал мне правильное решение: втравить Египет в войну я не позволю. Что же до подаренного мне медальона матери Цезаря, то я испытывала глубокую признательность, но не находила способа полноценно ее выразить. Я дала себе слово, что не сниму медальон, пока он не вернется из Парфии — как будто это возмещало отказ помочь людьми и оружием.

Я пребывала в растерянности и очень хотела его видеть, чтобы, по крайней мере, по-настоящему попрощаться. В ночь накануне заседания сената он собирался прийти на виллу, но ближе к вечеру я получила сообщение, что он будет ужинать с Лепидом, а наше свидание переносится на следующий день. До его отъезда оставалось еще три дня, и времени для прощания нам должно было хватить.

К тому времени, когда посыльный принес мне записку, погода резко переменилась. Черные тучи заслонили солнце, усилившийся ветер пронзительно завывал среди деревьев. Опущенные ставни дребезжали, словно старушечьи зубы.

Римская погода непостоянна, — пожаловалась я Хармионе, — точно так же, как и общественное мнение.

Я почти привыкла к грозам, которые Юпитер обрушивал на свой любимый город, но полюбить их так и не смогла. Не говоря уж о молниях — здесь каждый мог рассказать историю если не о человеке, то о статуе, сраженной стрелой небесного огня.

— Гадкая ночь, — сказала Хармиона.

Она накинула мне на плечи шерстяную шаль и тут же вздрогнула — порыв ветра опрокинул изящную стойку светильника с тонкой ножкой. Его чаша, звякая, покатилась по полу, оставляя за собой масляный след.

Я сочувствовала Цезарю: ему придется выходить из дома в такое ненастье. Но дом Лепида хотя бы находился недалеко от его собственного, не то что эта вилла на другом берегу Тибра.

«Что думает Цезарь о распускаемых слухах? — гадала я. — Верит ли им? Поощряет ли их? Или отвергает?»

Мне так много нужно было понять.

Но в ту ночь ничего узнать не удалось.

Я почти не сомкнула глаз из-за ярко-голубых вспышек молнии и раскатов грома, казалось, наполнявших весь дом. Правда, ненадолго я все-таки заснула, потому что в какой-то момент мне почудилось, что ставни распахнулись и язык молнии лижет изножие моей кровати.

Утром пришлось обнаружить неприятные последствия бури. Несколько деревьев в саду вывернуло с корнем, разлившийся пруд затопил цветочные клумбы, а статуя Геракла упала. У героя отломалась дубинка, но взор его был обращен ввысь, словно он держал ситуацию под контролем.

Когда я шла по растерзанному грозой саду, из-за Тибра доносился безобразный шум: люди сокрушались из-за ущерба, нанесенного их жилищам и лавкам. Поскольку все были взвинчены, недовольство, возможно, вылилось в столкновения. Усилием воли я заставила себя продолжить начатое дело: вместе с Хармионой я укладывала в дорогу мою одежду. Я привезла с собой так много красивых платьев и украшений, узорные сандалии, заколки, диадемы и головные уборы. Большую часть вещей я надевала, и теперь каждая из них связана с тем или иным воспоминанием о Риме. В этом платье я была на пиру у Цезаря, вот наряд для триумфов, а в этом я отправилась с ним на верховую прогулку по полям…

Я до мелочей помню, как пробегала пальцами по тонкому полотну, разглаживая ткань того платья, когда внизу послышался шум: крики, вопли, потом стремительно взбегающие шаги. Я повернулась к двери и увидела в проеме запыхавшегося, дрожавшего мальчика — одного из слуг Цезаря.

И тут прозвучали самые страшные слова, какие мне доводилось слышать в жизни.

— Убийство! Убийство! Цезарь убит! — выкрикнул паренек и, рыдая, бросился ко мне. — Цезарь мертв!

Это те самые слова, которые я слышала в кошмарных снах, но наутро не решалась повторить, чтобы не накликать беду. Немыслимо.

Хармиона остолбенела, лицо ее побелело, рука, поднесенная ко рту, замерла.

«Цезарь мертв. Цезарь мертв. Нет, не может быть. Цезарь не может умереть».

Нет, невозможно, чтобы я услышала эти слова. Не сейчас, когда все опасности миновали, старые войны закончились, новые еще не начались, а он окружен почестями…