…Я интересуюсь лишь обширными картинами-историческими течениями-порядками биологического, химического, физического и астрономического устройства, – и единственный конфликт, имеющий для меня какое-либо эмоциональное значение, это конфликт принципа свободы, или беспорядочности, или авантюрной возможности с вечной и сводящей сума непоколебимостью космического закона… и особенно законов времени. Индивидуумы и их судьбы в рамках естественного закона трогают меня очень мало… Другими словами, единственные „герои“, о которых я могу писать, это явления. Космос – такой плотно замкнутый цикл рока, в котором все предопределено, что на меня ничто не производит впечатление как действительно драматическое, за исключением внезапного и ненормального нарушения этой безжалостной неминуемости… чего-то такого, что не может существовать, но которое можно вообразить существующим… Разумеется, лучше быть художником широких взглядов со способностью находить красоту в каждой стороне жизненного опыта – но когда точно не являешься таким художником, то и нет смысла блефовать, обманывать и притворяться, будто являешься таковым. Итак, определено, что я – маленький человек, а не большой, и я, черт побери, предпочел бы так и продолжать, по честному, и стараться быть хорошим маленьким человеком в своей узкой, ограниченной и миниатюрной манере, нежели прикрываться и притворяться большим, чем я есть на самом деле. Подобное притворство может привести лишь к тщетному самообману, напыщенной бессодержательности и окончательной утрате хоть какого-то маленького хорошего, чего я мог бы достигнуть, если бы придерживался той одной маленькой области, которая действительно была моей»[592].

Требование Лавкрафта, что писатель должен писать только о том, что знает лично, – это идеализированное наставление, которому практикующий писатель не может позволить себе следовать буквально. (Коли на то пошло, Лавкрафт сам не всегда ему следовал.) Хотя личный опыт и является огромным подспорьем в описании любой среды, писатели все-таки не живут столь долго, чтобы окунуться во все те среды, о которых они, возможно, хотели бы написать. Поэтому практичный беллетрист должен дополнять собственный опыт тем, что может узнать из чтения, путешествий и разговоров.

Если Лавкрафт действительно пытался писать реалистическую прозу, как он на это намекал, то наверняка полностью уничтожил все эти фальстарты, ибо не известно, что от них уцелел хоть один клочок.

В других же случаях Лавкрафт предавался недовольству и отчаянию – «негативизму», за который его попрекал Дерлет: «Меня самого до сих пор раздражает собственная неспособность придавать форму и выражение реакциям, вызываемым у меня определенными явлениями внешнего мира… Но в моем возрасте мне уже ясно, что я никогда не смогу выразить словами то, что хочу выразить… У меня есть что сказать – но я не могу этого сказать».

Среди произведений, от которых он «отрекся», были два из его самых впечатляющих: «Сновиденческие поиски Кадафа Неведомого» и «Случай Чарльза Декстера Уорда». Роберт Барлоу, состоявший с ним в переписке, однако, уговаривал его одолжить рукописи, обещая их напечатать.

Лавкрафт сообщил, что его личные средства неуклонно тают: «Расходы сохраняются, доходы падают до едва ли заметных». Последний костюм, который он когда-либо покупал, был приобретен им еще в Атоле на распродаже в 1928 году, и он до сих пор носил пальто 1908 года. Он предрекал свою смерть, когда израсходуются остатки его капитала: «Пока я храню внушительное количество старых семейных реликвий – но когда случится мой окончательный финансовый крах, трудно предположить, что произойдет. Определенно, я не хочу пережить обстановку, создаваемую фамильными книгами, картинами, мебелью, вазами, статуэтками и т. д., которые окружали меня всю жизнь».

Он был беспомощен предотвратить свою судьбу: «У меня никогда не было ни малейшей способности к коммерческим делам – в самом деле, мое отсутствие умения в этой области доходит до несомненной умственной пустоты. Я просто не могу мыслить или вычислять на языке прибыли… недостаток, который в конечном счете обернется моим уничтожением»[593].

Даже детские воспоминания, в которых он находил такое утешение, стали приносить разочарование, побледнев в «бездарности и неудачах вроде моих». Он раскритиковал Фарнсуорта Райта, платившего ему за рассказы больше, чем все его другие редакторы вместе взятые, как педантичного, непоследовательного и напыщенного. Он совершенно не заботился о своем физическом организме: «Что до моего здоровья-то мне просто наплевать на него. Мне совершенно безразлично, отправлюсь ли я завтра в забвение или буду жить до ста лет – при условии, в последнем случае, что у меня будет достаточно денег для сохранения моей собственности. Если я когда-либо и ускорю приход костлявой, то это будет просто из-за отсутствия денег на сносную жизнь»[594].

Он считал: «Было бы лучше, если бы побольше людей совсем позабыли о своем здоровье». Суеверный мог бы сказать, что костлявая поймала его на слове.

Значительная часть времени Лавкрафта в эти последние годы уходила на бесполезную работу в любительской печати. Он завербовал в НАЛП Барлоу и других. Он позволил взвалить на себя должность председателя Отдела критики НАЛП и получал груды любительских журналов на отзывы.

Он продолжал свою деятельность вплоть до последнего года жизни, даже несмотря на возмущение поведением любителей: «При просмотре текущих публикаций меня раздражает преобладание материала хронических подростков – полных надежд вечных новичков до семидесятипятилетнего возраста». «Что за фабрика склок это любительство!» Когда экс-президент НАЛП, Ральф У. Бэбкок, обругал нового президента – Хаймана Брадофски (которого Лавкрафт поддерживал), – он пришел в ярость из-за «крайне оскорбительных и совершенно необоснованных нападок, которые он только что обрушил на бедного Хайми…»[595] В действительности же – поскольку любое хобби, организованное подобным образом, по существу является ребяческим – такие незрелые забавы, как оскорбления, междоусобицы, козни и бездумные интриги, просто неизбежны среди любителей.

Несмотря на превратности Великой депрессии, круг читателей научно-фантастических журналов в тридцатые годы вырос. В течение почти всего этого десятилетия существовало четыре американских журнала литературы воображения, не считая такие неудавшиеся попытки, как «Стрейндж Тэйлз». Этими четырьмя были «Виэрд Тэйлз», «Эмейзинг Сториз», «Уандер Сториз» (позже «Фрилинг Уандер Сториз», «Захватывающие рассказы о чудесах») и «Эстаундинг Сториз» (позже «Эстаундинг Сайнс Фикшн»). Крупное расширение этой области началось только в 1938 году, когда появился «Мавл Сайнс Сториз» («Рассказы о чудесах и науке»). С 1939–го по 1941–й количество журналов перевалило за двадцать.