В последние годы жизни Лавкрафту снилось, как он с группой людей в средневековых одеждах лазил по крышам какого-то старинного города, преследуя «тварь древнейшего зла»; как он подошел к трамваю и обнаружил, что у всех его пассажиров конусообразные морды, заканчивающиеся одиночным красным щупальцем; как встретился с порочным священником на чердаке, заполненном запрещенными книгами; как к нему пришла группа зловещих молодых черных магов, одетых в смокинги; как он вновь посетил свой бывший дом на Энджелл-стрит, 598, в котором все лежало в гниющей разрухе, а из его прежней комнаты доносился звук волочащихся шагов; как на него напали насекомые, которые пронзали его мозг, вызывая видения о жизни на других мирах; как в 1864 году, будучи хирургом Эбеном Спенсером, он встретился с другим врачом, занимающимся экспериментами в духе прославленного Франкенштейна;[608] как наблюдал с зубчатой стены какого-то замка за битвой между армиями призрачных воинов; и как хранитель некоего музея предложил ему миллион фунтов стерлингов за глиняный барельеф, который он только что изваял. После же лекций о Франклине: «Эти лекции произвели на меня такое впечатление, что в ночь после второй из них мне приснился ярчайший сон, в котором участвовали доктор Франклин и я сам, а время подверглось необычайному искривлению… в результате чего 1785 год незаметно перешел в 1935–й. Франклин и я ехали на лошадях из Филадельфии в Нью-Йорк в мире 1785 года – он только возвращался из Франции. Дорога была узкой, разбитой и обрамлялась изгородями, плотно увитыми виноградными лозами и шиповником. Я был одет в полный зеленый мундир старого образца (скажем, 1760 года) с серебряными пуговицами, украшенный орнаментом красноватый жилет, короткие штаны табачного цвета в обтяжку и черные кожаные сапоги для верховой езды. Судя по моим отражениям, которые я позже мельком видел в окнах, на мне были довольно маленький, мелко завитый припудренный парик с косой в сетке и черная треуголка. Доктор Франклин был одет в костюм из буйволовой кожи с претензией на квакерский стиль, и он был без парика – его волосы (уже очень седые) были стянуты на уровне плеч. На нем была широкополая квакерская шляпа… Голос моего спутника был приятным, не затронутым возрастом и без какого-либо неприятного провинциального акцента. Наш разговор касался некой жуткой истины, о которой я каким-то образом узнал, – а именно, что со временем случилось нечто страшное и непостижимое и где-то впереди лежит чудовищный кошмар механизации и упадка под названием 1935 год. Франклин мне не верил – но до деревушки Нью-Брансуик уже дошли кое-какие слухи, потому что, когда мы проезжали по ее мощеным улочкам, мы встречали перепуганные толпы, а со всех колоколен раздавался звон. Чуть позже, близ Метучена, мы попали в загадочный туман, а в Равее различали призрачные формы 1935 года (новые здания, машины, по-современному одетых людей), ложившиеся на булыжники, мансардные крыши, георгианские фасады и одетых в бриджи обитателей 1785 года… На полпути до Элизабеттауна туман исчез, и мы полностью оказались в мире 1935 года: наши лошади вставали на дыбы, напуганные вереницами автомобилей. Наконец Франклин осознал, что что-то не так, – ибо он увидел прохожих, в изумлении уставившихся на наши костюмы. Как только он начал размышлять над проблемой, он, казалось, без труда осознал, что же произошло, и его научные познания были столь широки, что он смог разобраться в современном использовании электрического разряда, который он так эффектно вырвал с небес в 1752 году[609]. В (современном) Элизабете… я остановился, чтобы купить какую-нибудь одежду 1935 года, и оделся прямо в магазине. Доктор Франклин, однако, отказался сменить свое полуквакерское одеяние и продолжал притягивать к себе изумленные взоры. В Ньюарке мы оставили лошадей в платной конюшне и по Гудзоновскому тоннелю добрались до Нью-Йорка, выйдя на 33–й улице… Здесь на костюм Франклина внимания никто не обращал, и мы гуляли без помех – я указывал философу на различные чудеса и ужасы 1935 года (вроде Эмпайр-стейт-билдинг, толп иностранцев, странного транспорта и т. д.), в то время как он старался согласовать их со своими прежними знаниями. Иногда мы заговаривали о политике, и я откровенно осудил его за то, что он позволил своей пропаганде всего лишь колониальных реформ разрастись до предательской величины одобрения того мятежа против нашего Монарха и Парламента, что эгоистичные, жадные и введенные в заблуждение провинциалы начали в 1775 году и завершили с катастрофическим и самоубийственным успехом два года назад (или, скорее, сто пятьдесят два, поскольку этот призрак мира 1935 года был ужасающе реалистичен)[610]. Я был, как мне казалось, кем-то вроде секретаря генерала регулярных войск Его Величества сэра Гая Карлтона – сначала в Квебеке, а затем в Нью-Йорке (до вывода наших войск). Во время этой путаной экскурсии и разговора, без наступления какой бы то ни было драматической развязки или следования какому-либо логическому сюжету, я медленно начал пробуждаться»[611].

Когда Лавкрафт выражал свои личные чувства, нотки уныния звучали громче. Он был уверен, как никогда прежде, что дни его писательства закончились: «…Возможно, я полностью утратил способность к художественному изложению, и мне следует совсем прекратить заниматься рассказами. Хотя я поэкспериментирую еще немного, прежде чем окончательно приду к такому заключению. Нет – это [„Тень безвременья“] единственная вещь со времен „Твари на пороге“, которую я не уничтожил. Из недавнего ничего в действительности так и не ожило – и я, безусловно, не желаю издавать механический и шаблонный вздор того сорта, что пачкает страницы „Виэрд Тэйлз“ и еще более худших родственных ему журналов».

Он составил список своих семейных ценностей: «Комплект из дюжины чайных ложек… два больших стола, четыре кресла, один табурет и одна маленькая этажерка. …Добротный обитый гвоздями сундук восемнадцатого века, маленькая кожаная сумка или чемодан… пара медных подсвечников. …Немного довольно интересных старых газет…» и так далее. Он ругал себя, что не сохранил вещей больше: «В конце концов, материальные предметы, которые я так безрассудно холил и лелеял как наследие минувших лет, всего лишь капля в море по сравнению с тем, что наследуют многие другие. Меня охватывает зависть, когда я слышу о том или ином человеке, живущем в доме, доставшемся ему от предков, или обладающем мебелью, фарфором, серебряной и оловянной посудой, картинами и т. д. и т. п., которыми его предки пользовались в восемнадцатом веке… из-за полнейшей лености я позволил кое-какому количеству замечательных реликвий ускользнуть из моих рук… Однако я бы не лелеял эти предметы, не будь они тем, с чем я вырос. Вот настоящая причина моей привязанности: не столько то, что эти вещи в действительности старые или фамильные, но то, что это те вещи, среди которых я неизменно жил, едва научившись ходить и разговаривать… Может, некоторые из них уродливы, не очень стары, банальны и прочее в том же духе – но они слишком плотно вплетены в узор моего каждодневного существования, чтобы быть для меня чем-то иным, кроме как драгоценностями… Я буду цепляться за эти вещи столько, сколько смогу – а когда больше не смогу их держать, у меня не будет и желания продолжать существование… Возможно, это и к счастью, что не каждый привязан так же сильно, как я, к материальным реликвиям своего детства. Когда подобная привязанность сосуществует с невозможностью сохранять данные вещи, наступает высшая степень трагедии. Я предпочел бы жить в лачуге со своим старым хламом, нежели во дворце, но без него»[612].