Тони был неистощим. На своей невразумительной языковой смеси он рассказывал о цыганских традициях и обычаях. Удивительные откровения: насколько Минна знала, цыгане всегда помалкивали в присутствии гадже. Но, по примеру Шехерезады, Тони наверняка полагал, что, пока он говорит, его не убьют. Стратегическая ошибка, потому что Минна чувствовала, как Бивен закипает, сидя за рулем. В противоположность ожиданиям цыгана, он влепит ему пулю в голову, просто чтобы заставить заткнуться.

На данный момент Тони рассказывал, что цыганский мир основан на понятии чистоты. Многие предметы и действия являются нечистыми — mahrime, — и их следует всячески избегать. Например, совершенно исключено мыть нижнюю часть тела и лицо одной и той же водой. Mahrime. Женщина во время месячных не должна приближаться к остальному сообществу. Mahrime…

Минну покорили его рассказы. Этот кочевой, грязный, нищий народ, казалось не знающий ни закона, ни веры, в действительности следовал четким предписаниям и весьма требовательным заповедям.

Ее родители часто нанимали цыган. Те были садовниками, лудильщиками, жестянщиками, конюхами — и уже оседлыми. Но напрасно они старались вести себя «gajikanes», то есть на манер гадже; их всегда выдавала какая-нибудь деталь, что-то, идущее вразрез, — и в основном непонятное кокетство: серьга в ухе, светлый галстук на темной рубашке, татуировка… Как писал Жан Кокто: «И даже когда это была уже не кибитка, она оставалась кибиткой…»[178]

В окрестностях Бреслау Тони попросил поменяться местами: он должен сидеть у окна, чтобы следить за дорогой.

— Почему? — недоверчиво спросил Бивен.

Тони объяснил, что теперь, чтобы отыскать kumpania Рупы, оставались только vurma: лоскуты ткани ярких расцветок, привязанные к ветвям деревьев очень высоко — так, чтобы гадже их не разглядели, а еще следы костров из сухих веток, кучки мелких камней, глиняные черепки…

Минна прониклась доверием к этому человечку, от которого пахло смесью табака и липового цвета, пота и жимолости. Тони высунул голову наружу, держа нос по ветру и оглядывая кроны деревьев вдоль дороги.

Они проезжали мимо пропыленных деревень, разрушенных хуторов, ферм, так прожарившихся за лето, что их стены, казалось, готовы были рухнуть в любой момент. И собаки, множество собак. Послушный скот, апатичные крестьяне. Сельский мирок, живущий в круговороте, безразличный и к городам, и к войне.

Минна сохранила место у окна, по другую сторону от Тони; часто моргая, она разглядывала проплывающие мимо холмистые равнины, сухие пастбища, сжатые поля, посреди которых вдруг возникало ореховое дерево или каштан, словно стрелка солнечных часов.

— Вертай направо, приятель. Вон тропинка!

Было почти слышно, как Бивен заскрипел зубами. С каждым километром он, казалось, все больше сожалел о своем решении, но было слишком поздно — или слишком рано — давать задний ход. Посмотрим, что им скажет ведьма Рупа.

Внезапно они заметили внизу коричневые пятнышки — лошадей, реку. Как кусочки коры на листке. Дорога спускалась, следуя изгибам маленькой котловины меж серых скал и уже тронутых осенней ржавчиной диких деревьев.

Вскоре они оказались внизу, прямо у песчаного берега, заросшего вереском. Повозки, которые Тони называл «вердинами», были расставлены кругом, словно для защиты от возможного нападения. В центре его цыгане образовали другой круг — у костра.

«Мерседес» дальше продвинуться не мог; они оставили его на другой стороне лужайки, отделявшей их от лагеря. По мере приближения, спотыкаясь в высокой траве, они старались держаться дружелюбно и с достоинством (на Бивене по-прежнему была черная форма). Напрасный труд. Послом доброй воли послужил Тони, заоравший что-то еще за сто метров от бивуака. К нему побежали дети, все взгляды обратились на гадже — по первому впечатлению, не самые приветливые.

Они устроились у костра, на котором готовились какие-то мелкие животные, коричневые и блестящие, подвешенные за хвостик над огнем. Не требовалось специальных охотничьих познаний, чтобы распознать в них ежей. Ребенком, услышав, что цыгане питаются этими зверьками, Минна ушла к себе в комнату и долго плакала.

Заметив отвращение на ее лице, Тони пихнул ее локтем.

— Лучшее время года, сестренка. Они здорово жирные перед зимой.

Она уселась на песок и испытала странное ощущение. В этой низине, усыпанной бледным гравием, пахнущей вереском и люцерной, kumpania символизировала свободу путешествий. Война? Какая война?

В черных пальцах появился самовар: им все-таки предложат чашку чаю или какой-то травяной настой. По словам Тони, цыгане племени Вана были великими знатоками целебных трав.

Тони немного успокоился. Дети вернулись к своим играм. Минна заметила нескольких девочек, едва достигших пубертатного возраста и уже беременных. Все пили в молчании, под солнцем. Она прикрыла глаза. Осенний свет еще грел, но как лихорадка, не неся с собой ни радости, ни энергии.

Тони плюнул на свою роль посредника и растянулся на земле с чинариком в руке, глазея по сторонам. К нему вернулись привычная развязность и самоуверенность. Они теперь были в его доме. Цыганский мир защитит его. Но пока ничего не происходило…

Все ждали ее светлость, безусловно предупрежденную об их прибытии. Ведьма Рупа скоро появится, пользуясь всеми привилегиями своего положения, в том числе правом на опоздание.

Всеобщее оживление, суета. Все поднялись и расступились. Мужчины с лицами цвета темного дерева и лохматыми гривами отошли в сторону. Женщины с золототкаными оборками и в драных лохмотьях испарились. Дети разбежались.

Вслед за своим силовым полем наконец появилась и сама drabarni. Выглядела она совсем не такой, какой представляла ее Минна, — старухой без возраста и зубов, морщинистой, как печеное яблоко. Рупа Вана оказалась молодой женщиной с породистым лицом, глазами, похожими на разлет черных перьев, и полным, чувственным ртом. На ней был пунцовый платок, повязанный очень высоко на голове; он придерживал пышные волосы, превращаясь в подобие алой диадемы.

Тони уже вскочил на ноги и вытянулся по стойке смирно. Он опять затараторил, выплевывая фразу за фразой на цыганском и даже не давая себе времени перевести дух. Рупа не сводила глаз с пришельцев. Сам ее взгляд низводил их до уровня нежеланных чужаков.

Наконец, одним жестом остановив словесную акробатику Тони, она уселась по другую сторону костра. Все так же молча запустила руку за корсаж и достала курительную трубку, длинную, как вязальная спица. Новый нырок в корсаж и новая добыча: кожаный кисет с табаком.

Не торопясь, она набила трубку, потом голой рукой достала из огня уголек и раскурила ее. Затягиваясь табаком, она, поджав губы, оглядела черными гагатовыми глазами троих гадже.