Поднимая обеими пухлыми руками трость, Джеймс пожалел, что это не трость-шпага Холмса.

Бежать? Мысль, что его заарканят сзади, как быка на родео, пугала больше, чем надвигающиеся из тьмы фигуры.

Четверо бандитов – а Джеймс не сомневался, что перед ним именно бандиты, вне зависимости от того, состоят ли они на службе у профессора Мориарти или действуют сами по себе (этого он так никогда и не узнал), – были уже менее чем в десяти футах, когда из темного проулка слева прогремел голос:

– ЭЙ, ТАМ! СТОЯТЬ! НЕ ДВИГАТЬСЯ!

У мощного потайного фонаря отодвинули заслонку. Луч, ударивший из дальнего конца проулка, осветил Генри Джеймса – тот держал трость перед собой, словно солдат – ружье на смотру, – и четверых грязных оборванцев с дубинками. Джеймс не ошибся: дубинки были самые настоящие – тяжелые, утыканные гвоздями.

– НЕ ДВИГАТЬСЯ! – взревел богоподобный глас.

Джеймс послушно замер, бандиты, напротив, пришли в движение: двое сиганули через ограду в загон и пропали среди черной массы скота, двое припустили вдоль ограды в темноту, из которой возникли три минуты назад.

Луч метнулся за ними, затем вновь ударил в глаза. Джеймс, щурясь, наблюдал, как приближается обладатель богоподобного гласа. Подойдя, тот опустил фонарь.

Чикагский полицейский. Не Колумбов гвардеец в опереточной форме, а самый обычный полисмен. Джеймс различил два ряда бронзовых пуговиц, кепи, огромную бляху на широкой груди, прищуренные глаза и пышные усы.

Джеймс был рад явлению полицейского, но не напуган. Он не испугался, даже когда четверо бандитов шли прямо на него. Это было настолько странно и необъяснимо, что он сам себя не понимал.

Не важно. Джеймс сообразил, что ухмыляется прямо в настороженное лицо полицейского, и поспешил взять себя в руки.

– Что вы здесь делаете? – спросил полицейский обычным человеческим голосом. – Эти молодцы могли отнять у вас все… включая и жизнь, сэр.

Джеймс переборол желание вновь ухмыльнуться в физиономию обескураженному полисмену с его замечательным ирландским акцентом, замечательными нафабренными усами и не менее замечательной черной дубинкой.

Великий мастер бесконечных, сложно построенных предложений еле-еле выдавил несколько плохо связанных слов:

– Я… я хотел… посмотреть Чикаго… сошел с трамвая… потом с конки… дальше пешком… и вдруг… оказался в полной темноте.

Полицейский понял, что перед ним идиот, и заговорил медленно, с интонацией воспитателя дошкольной группы:

– Да, сэр. Но здесь… не место… таким… как вы, сэр.

Джеймс согласно кивнул и тут же, к собственному ужасу, понял, что ухмыляется. Он не испугался.

– Где вы остановились, сэр?

В первую секунду Джеймс даже не понял, о чем его спрашивают.

– В… то есть нет, на этот раз не в «Грейт-Нортерн»… у Камерона… на яхте сенатора Дона Камерона.

Полицейский прищурился. Сейчас Джеймс видел, что ирландец довольно хорош собой, вот только нос у него походил на раздавленную красную картофелину. Чтобы не рассмеяться, пришлось закусить щеку изнутри.

– Где эта яхта, сэр?

– Стоит на якоре у большого пирса Белого города, – ответил Джеймс. Глаголы, существительные и синтаксис вновь ему подчинялись. (По правде сказать, он охотно променял бы их все на то, чтобы продлить нынешнее восхитительное чувство.)

– Можно спросить ваше имя, сэр?

– Генри Джеймс-младший, – мгновенно ответил Джеймс и, очень удивившись собственным словам, поспешил исправиться: – Теперь просто Генри Джеймс. Мой отец, Генри Джеймс-старший, умер одиннадцать лет назад.

– Как вы попали на берег с яхты сенатора, мистер Джеймс?

– Паровой катер доставил меня на городской пирс. Я велел рулевому ждать.

Полицейский направил фонарь на недорогие часы у себя в ладони:

– Время уже за полночь, сэр.

Джеймс не знал, что ответить. Внезапно он засомневался, что рулевой и впрямь его ждет. Быть может, друзья считают, что он заблудился. Или убит.

– Идемте, мистер Джеймс. – Ирландец мягко взял Джеймса за плечи и развернул к темному проулку, из которого недавно чудесным образом возник. – Я провожу вас на нужную остановку конки. И конка, и новые трамваи ходят только до часу. Даже в субботу. Вам надо отправляться прямиком на пирс, и никаких больше прогулок по городу.

Его товарищеское касание нисколько не раздражало Джеймса.

И так, вместе, они двинулись к освещенным частям городам.

В воскресенье накануне открытия гости Кэбота Лоджа отправились еще раз погулять по тихой Выставке, пока ее не захлестнули толпы народа. Генри Джеймс по большей части ходил с Генри Адамсом, который, в свою очередь, предпочитал держаться рядом с Лиззи и Доном Камерон. Однако во второй половине дня Адамс откололся от их маленькой группки; впрочем, он и почти всю субботу бродил сам по себе. Общество договорилось в семь собраться на пирсе, где должен был ждать большой паровой катер. Вечером шестидесятивосьмилетний мэр Чикаго Картер Генри Харрисон, недавно переизбранный на пятый срок, давал гала-прием, и гости Кэбота Лоджа были приглашены к нему. На первой встрече, которая состоялась утром, старый популист очаровал всех, включая юную Хелен Хэй.

Однако, сойдясь на пирсе, общество недосчиталось Генри Адамса.

– Я, кажется, знаю, где он и чем так увлекся, – сказал Холмс. – Отчаливайте без нас, но пришлите катер назад. Мы с мистером Адамсом будем здесь через двадцать минут.

Сенатор Дон Камерон ответил:

– Мы с Лиззи дождемся вас здесь.

Вся остальная веселая компания погрузилась на борт, и катер, рассекая воду, устремился к «Альбатросу», который стоял на якоре рядом с другими яхтами и броненосцем «Мичиган».

Холмс был с Адамсом, когда они обнаружили Павильон машиностроения. Динамо и другие электрические генераторы совершенно заворожили пожилого историка. Формально тысячи электрических механизмов на Колумбовой выставке должны были заработать лишь в понедельник, когда президент Кливленд нажмет золотой телеграфный ключ, лежащий перед ним на алой бархатной подушке. При этом не только развернутся тысячи флагов и вымпелов, но и включится паровая турбина мощностью три тысячи лошадиных сил – этот исполинский агрегат, изготовленный фирмой «Аллис», был установлен в Павильоне машиностроения.

Однако Адамс заглядывал во все углы и задавал вопросы, пока не отыскал настоящую динамо-машину, за счет которой освещалась Выставка и ездили желтые трамваи. Динамо (самое большое в мире) пряталось в здании Городской трамвайной компании на южных задворках экспозиции, за деревьями и большими павильонами. Сюда почти никто не заглядывал, если не считать рабочих, которые постоянно приглядывали за машиной. Изогнутый металлический кожух динамо был больше сводчатого входа в особняк Адамса, однако и этот кожух, и люди рядом с ним казались игрушечными по сравнению с исполинскими колесами: они возвышались по меньшей мере на пятнадцать футов, хотя их нижняя треть уходила в бетонный пол. В субботу Холмс помог историку отыскать машину, с минуту полюбовался ею, послушал, как техник, перекрикивая грохот, объясняет, что в данную минуту это динамо питает электричеством шесть с половиной миль трамвайных путей, по которым движутся одновременно шестнадцать составов, и ушел, оставив Адамса одного средь шума и запаха озона. Он знал, что историк едва ли не все время на Выставке проводит здесь, в огромном помещении почти без окон, рядом с новым источником энергии для человеческого рода.