горьких укоров совести. Видеть себя того, любопытного, чистого, веселого, отчетливо видеть благодаря дарованной возрастом и опытом дальнозоркости, мудро избегая пресно умиленного на старческий лад самолюбования, — здесь ощущение необыкновенное, немного похожее на то волнение, с каким разглядываешь никогда прежде не виданную тобою свою очень давнюю фотографию, которая чудом у кого-то сохранилась.

Тем более волнует, что на снимке ты не один, а с теми, с кем тебе хорошо было, кого так радостно вспоминать.

…Вот оно едет, мое детство, на нашем гнедом мерине, с мамой и братом Романом на возу, в передке которого спиной к лошади сижу я — отчасти я сам, отчасти мой, теперь придуманный мною литературный герой в одном лице. Лицу этому шестой год, тот возраст, когда на потеху тебе кто-то добрый иногда весело скажет: «Вот ты какой уже герой!..» Он едет себе, этот сопливый герой, едет по пыльной широкой дороге уже на исходе летнего праздничного утра, когда свежая звонкая прохлада вот-вот перейдет в нудную потную жару, он едет себе… значит, еду я сам, и мне очень хорошо. Гнедой топает споро, под гору даже трусит рысцой, однако наш Роман, мой сводный брат по отцу, намного старше меня, время от времени все же пошевеливает его вожжой. Когда он стегнет по конскому боку, старая, мягко сыромятная вожжа, будто между прочим, касается и моего плеча. Роман и мама не замечают этого, а мне приятно, что я уже тоже большой и мне не больно. Роман и мама говорят о чем-то своем, взрослом, я это слышу и не слышу… Я прежде всего и больше всего счастлив тем, что еду, и еду очень далеко. И очень странно, необычно, что все окрестное раскрывается передо мной не так, как всегда, спереди, а появляясь сразу слева и справа, наплывая из-за спины. То поле по обеим сторонам дороги, то луг, то старые корявые березы и широкотенистые клены, то тонкоствольные заросли молодого тонкоствольного березняка на взгорке, то хаты и заборы, и деревья, и куры, что купаются в песке, и люди, что сидят на лавочках, у заборов, то снова поле и луг, и березы…

Лето далекого 1923 года. Снова большое путешествие, второе после возвращения из беженства, которое, впрочем, помнится довдльно смутно и обрывками и за два года уже во многом вытеснялось свежими, яркими звуками и красками новых деревенских впечатлений. По тем, детским представлениям о времени, два года — очень большой срок. После, казалось, бесконечного путешествия в товарном вагоне меня надолго — на целых два года! — заперли в маленьком, совсем крохотном, если мерить масштабами Земли, однако же огромном для ребенка мире. На юг от центра того мира — от нашей хаты, двора, огорода и пригуменья — был лужок, потом большак, моя граница, за которую перейти без разрешения с другими детьми мне доводилось прежде раз или два. На восток, за последними хатами деревни, был выгон, за ним большое поле и тот далекий луг, куда меня однажды брали на сенокос. На севере, за полем, была соседняя, самая близкая от нас деревня Рута, откуда наша мама, где живет ее младший брат, дядя Алесь, который часто приходит к нам, и куда я с мамой тоже несколько раз ходил. На запад я еду только теперь, впервые еду в далекий мир, говорят, за двенадцать верст, в те таинственные Яры, тоже деревню, из которой к нам, только в прошлом году вернувшись из беженства, несколько раз приезжала тетя Аксеня, мамина сестра, которая моложе и дяди Алеся.

— Что, пассажир, натешился?

Роман смеется, глядя на меня. А мама, пока я успел ответить, успокаивает:

— Еще только три версты.

Мы ехали, ехали по обочине дороги, а потом Роман сказал:

— Ну, пассажир, держись!

Воз повернул в ту сторону, где была моя правая рука, потом он вдруг нырнул вниз. Держался я за сено, на котором сидел, но все равно откинулся на спину и испуганно увидел над собою небо. Потом воз рванулся в гору, я снова увидел маму и Романа. Мама протянула руку, схватила меня за запястье и посадила. Воз опять покатился ровно. Теперь справа от меня очень близко клонились к нам колосья жита, а слева был только что скошенный луг. Мы ехали по обмежку, луговой дорогой. После жита пошел овес, и в овсе я увидел что-то необыкновенное… Какая-то черная огромная копна, не похожая на копну сена, возвышалась над белесо-зернистой зеленью овсяного поля.

— Мама, что это?

— Это? — переспросила она. — Это колючая проволока.

Я знал, что такое проволока, ее натягивали на низких столбиках, отделяя поле от выгона, казалось, той проволоке нет конца, ею отгораживались, пуская в несколько рядов, от соседнего огорода. А эта?

— Почему такая проволока?

— Как тебе сказать? — за маму ответил Роман. — Здесь недалеко проходил фронт. Война была… Такие проволочные заграждения. А теперь эти заграждения смотали, собрали в копны. Потом заберут. Вот, посмотри, еще одна. Не туда, на луг гляди.

Сначала, как я ни старался повернуться, не приподнимаясь, из-за конского крупа мне ничего не было видно. Потом показалась, совсем уже рядом, та огромная черно-коричневая копна, похожая на какой-то угловатый колючий клубок.

— Уже и поржавела не однажды… Да, наверно, и крови на ней было…

— Роман, не надо так. При ребенке.

Они помолчали. А потом снова показалось что-то необыкновенное. Над полем справа от меня, где все наплывало на нас то жито, то овес, то зеленая бульба, то снова жито, то еще одна проволочная копна, вдруг выросло высоченное строение. Не гумно, не из бревен и не с высокой соломенной крышей, а словно церковь, но и не церковь, потому что без синего купола, как в тех Милтачах, через которые мы проезжали, и как-то чудно сверху обломанная. Я не успел спросить, что это, мама сама сказала, глядя туда же, куда смотрел и я:

— И церковь святую не пощадили, нехристи. И надо же так сбить!

— Из тяжелой артиллерии, — пояснил Роман.

Снова чудное, невиданное, снова хочу спросить: «А что это? А кто?» Но тут наш Гнедой остановился и я сразу услыхал, как он за моей спиной, за плетеной стенкой коробка щедро хлещет на землю. А Роман еще и подсвистывает.

— Может, встанешь, Юрик? — сказала мама и подала мне руку. — Наверно, и ножки сомлели?

Ух ты, как здорово!.. Я стоял на возу, и никто меня не держал, и вокруг все было далеко видно. Там, где за полем торчала церковь с обломанным верхом, виднелись крыши других построек и кроны