— Не надо бояться, — мягко произнес он, — мальчик здоров, ты поправишься. Все позади.

Но Тина не могла успокоиться. Она вся дрожала.

— Где Мелисса?

— Внизу. Мы все переживали за тебя. Как это случилось? Тебе стало плохо?

Тина помолчала — она что-то обдумывала. Потом сказала:

— Да. У меня закружилась голова, и я не удержалась на лестнице.

Конрад дотронулся губами до ее лба.

— Если бы я знал, что это может случиться, то не оставил бы тебя ни на минуту. Я бы не вынес такой потери, я слишком сильно тебя люблю.

Тина молчала. Он изменил ей накануне свадьбы, она произнесла слова прощения — считал ли он, что этим все исчерпано? После они никогда не заговаривали об этом… Он женился вопреки желанию своей маленькой дочери, сделал Мелиссу несчастной и тем самым — что всего ужаснее — стал косвенным виновником того, что произошло с его женой и сыном. Тина закрыла глаза, точно этим можно было спастись от взгляда на действительность. Она чуть не умерла, а с нею — ее ребенок, о котором она столько мечтала. Понимал ли он, как долго пришлось ей возрождать свою любовь! Она делала это не впервые и всякий раз не верила в счастливый исход. А может, именно вера и спасала ее? Кто знает! Догадывался ли Конрад, как много она пережила, переборола в своей душе, не ради себя — ради него?

Это будет последняя жертва.

«Я ничего не скажу, — подумала Тина, — он никогда не узнает правду, во всяком случае — от меня. Пусть в моей душе тоже будет тайная темная комната, в которую никто не войдет, и ключ от нее будет лежать там, далеко-далеко, в глубине моего сердца. Я не смогу причинить ему боль, потому что этим раню и себя. А в моей жизни хватит страданий».

Через три недели Тина смогла сидеть в постели, прислонившись спиной к подушкам. Ребенок спал рядом в колыбели: женщина так и не позволила его унести. Она требовала, чтобы Дилис ночевала в этой же комнате, и на ночь запирала дверь изнутри. Конрад не понимал причин странного поведения жены, но Тина была настолько издергана, ослаблена, так нервничала по малейшему поводу, что никто не пытался с нею спорить.

Конрад вошел в комнату, и Тина подняла зеленовато-серые глаза. Они стали еще глубже, еще прекраснее, хотя сама она страшно похудела. Губы были бледны, и кожа на лице и теле казалась восковой.

Конрад безмолвно взял ее руку, бессильную, тонкую, белую, точно выточенную из мрамора, и застегнул на запястье дивный бриллиантовый браслет, без сомнения стоивший целое состояние.

— Мой подарок, — сказал он, — в честь рождения сына. Ты не должна больше плакать, Тина! Я подумал, что этот браслет похож на застывшие слезы… А живых слез больше не нужно! И я сделаю все, чтобы их не было, обещаю!

Тина грустно улыбнулась.

— Спасибо! Я никогда его не сниму.

Она подумала о том, что если соединить невидимой нитью слезы, которые она пролила за двадцать шесть лет жизни, пусть даже не все, лишь самые-самые горькие, получилась бы длинная-длинная нить, из которой можно было бы сделать браслеты и бусы для сотен женщин, хотя у каждой из них нашлось бы не меньше собственных слез и печали, — слез, окропляющих эту грешную землю, чистых и прозрачных, как святая вода, и печали, плывущей над миром по небу, как вечерний туман.

Когда-то Роберт О'Рейли сказал, что человек, случается, способен тонко чувствовать красоту искусства и при этом совершенно не воспринимать боль близких людей. Она ему не поверила. Она видела Конрада, создателя прекрасной музыки, возвышавшей и очищавшей душу; ей казалось, что такой человек должен быть почти что святым. Потом она догадалась: да, он знает природу людей, знает, о чем они думают, какие испытывают чувства, и сам может гораздо глубже других смертных прочувствовать, но только… что-то свое. Он многое понимает. Но только понимать — не значит сочувствовать, не значит любить.

Он видит мир по-своему, пропуская все явления окружающей жизни через себя, точно нитку сквозь игольное ушко; он иногда сливается с миром — тогда в душе его оседает некий сплав, из которого и рождается преображенная, причудливая, непонятная и невообразимо прекрасная форма жизни — его музыка. И он один из тех, кому судья за все один лишь Бог, дающий и отнимающий свет разума, и веру в себя, и то нечто, равное жизни, что зовется способностью творить.

Женщина тронула рукой колыбель. Потом попросила:

— Конни, пришли мне Мелиссу.

Тина не видела девочку все это время и сейчас, говоря по правде, не желала встречи. Но больше оттягивать было нельзя.

Мелисса несмело вошла и закрыла дверь.

— Подойди, — сказала Тина.

Девочка приблизилась. Женщина кивнула на стул.

— Садись.

Смуглое личико Мелиссы было серьезным, и даже вечно живущая в ее глазах безлунная ночь не смогла скрыть того, что их наполняло, — страха.

А Тина вспоминала малышку на руках у Джоан и не верила, что это та самая девочка.

— Ты должна выслушать то, что я скажу, — собравшись с силами, произнесла женщина, — это очень важно, Мелисса.

Девочка молчала, не двигаясь и смотрела прямо в серые глаза Тины.

— Мне двадцать шесть лет, — начала Тина, — и я пережила очень-очень многое! Ты еще маленькая, тебе не понять, но, поверь на слово, это так. Ты тоже немало испытала, и мы могли бы стать близкими людьми, относиться друг к другу бережно. Я помню тебя маленькой, Мелисса, я знала твою мать — она была очень хорошей женщиной, и мне бесконечно жаль, что ее уже нет. Люди не должны умирать в столь раннем возрасте, это несправедливо! Смерть ничем нельзя оправдать, так же как и страдания.

Я случайно нашла тебя в приюте, несчастную, заброшенную. Если бы ты не имела отца, я обязательно взяла бы тебя к себе, воспитывала как родную дочь, и мы, наверное, полюбили бы друг друга. Но случилось иначе… Поверь, Мелисса, я пыталась сделать все, чтобы тебе было хорошо. Если ты считаешь, что я когда-то поступала неправильно — прости! Я никогда не старалась встать между тобой и твоим отцом, я знала, как он любит тебя, и хотела, чтобы мы все стали единой счастливой семьей. Я так мечтала о счастье, Мелисса! Ты ошибалась, когда думала, что из-за меня отец разлюбит тебя. Любовь не меняется на любовь, так же как жизнь на жизнь! Мелисса, я не могу больше бороться, ни за что и ни с кем, у меня не осталось сил, я желаю только покоя! Знаешь, только в одном мне везло: я всегда знала, почему несчастна. Иные люди страдают, не понимая себя, не ведая, что с ними: быть может, им еще тяжелей! По моему мнению, страдания не ожесточают нас и не делают лучше, они просто заковывают сердце в камень, где ему труднее биться, потому что оно живое. Можешь считать, что ты добилась своего, победила. Я готова забрать мальчика и уехать туда, где родилась, где живет моя мама. Конечно, я никогда не смогу объяснить твоему отцу, почему так поступаю, но если другого выхода нет… Я не скажу ему правду о том, как и почему едва не умерла. Он слишком любит тебя, и ему сложно будет пережить подобный удар. Да и тебя мне жаль: твоя жизнь только начинается, и ты так мало видела любви… Может быть, в этом и есть причина твоего поступка? К сожалению, я еще больна и не могу никуда ехать, поэтому хочу попросить тебя — не трогай моего сына, не убивай его! — Тина сидела неподвижно, прямо, ее голос звучал ровно, но по лицу текли слезы. — Это мой первый и последний ребенок, другого мне уже не родить. Я не переживу, если с ним что-то случится. Я возьму его и уеду, обещаю тебе! Я устала так жить, я больше не хочу испытывать боль! И хотя на душе моей страшные метки, я сумела бы в последний раз понять и простить тебя! Постараться забыть то, что случилось, и полюбить как родную…