Я прожевываю мясо и качаю головой. Я не хочу убеждать его или успокаивать, я просто говорю то, что знаю.

— Она не умрет, — говорю я. — Она кричит не потому, что умирает. Просто у тебя появится брат… или сестра. Всем женщинам больно рожать детей, но умирают немногие.

— Но ведь умирают… — говорит он дрожащим голосом.

Я пожимаю плечами.

— Твоя мать — сильная, она родила тебя и не умерла. Не оплакивай ее раньше времени.

Крик Инетис заставляет меня замолчать и прислушаться. Голоса снова два, и это пугает меня больше чем побережники, несущиеся на укрепления прямо передо мной.

Почему молчит Унна?

Что если она умерла? Не выдержала боли, не выдержала магии, переполняющей тело?

— Ты видел Уннатирь? — спрашиваю я, но не задерживаюсь, чтобы дождаться ответа, и ухожу, чтобы повторить этот же вопрос, глядя на девушек-лекарок, караулящих у сонной правительницы.

— Вы видели Уннатирь?

Но они только качают головой и спешат разбрестись по своим делам.

Л’Афалия предостерегающе вытягивает руку вперед, когда я замираю в дверях. Она сидит на постели Инетис, обхватив ее за талию, прижавшись грудью к ее спине. Сама Инетис делает глубокий вдох и истошно кричит, ее лицо наливается кровью, а глаза, кажется, вот-вот лопнут от натуги.

Когда приступ кончается, и эхо крика Цилиолиса стихает, она смотрит на меня.

— Серпетис, что с Цили? Что с Цили? — выкрикивает она.

— Где Унна? — спрашиваю я ее, но она качает головой, и слезы текут по ее щекам.

— Я не знаю! Я куда-то перенесла ее! Я не знаю!

— Когда начался боль, Унна держат ее рука, — говорит Л’Афалия громко, перекрывая плач Инетис. — Она исчез. Было жарко и золотое, и она исчез.

То золотое марево силы, что накрыло меня у палатки целителей, понимаю я. Унна может оказаться где угодно: в Асморе, в вековечном лесу, на побережье Первородного океана… или в бездне, которой, как говорят, оканчивается край Глиняной пустоши.

Одна.

Я бросаюсь к кровати и уже протягиваю руки, чтобы ухватить Инетис за плечи и затрясти и просить ее, приказывать ей вернуть Унну обратно, когда крик Л’Афалии предостерегает меня.

— Стой! Умрешь! Умрешь!

И она опять не лжет мне.

Я все-таки останавливаюсь, сжимаю зубы и смотрю в лицо правительнице Асморанты. Оно покрыто капельками пота и кажется блестящим в свете очага, но именно сейчас мне ее не жаль.

— Верни ее.

— Она уже не может удержат магия, — говорит Л’Афалия. — Ребенок не слушает ее.

— Это из-за яда, — говорит Инетис. — Он слишком разозлился. Я не должна была рожать сейчас… о-о-о-о…

Новый приступ боли охватывает ее, и я отступаю и смотрю куда угодно только не на ее ходящий ходуном живот. Сколько это может продолжаться? День, два, три? В моей деревне были женщины, которые рожали за полдня, а на следующее утро уже ходили в поле, но были и те, кто мучился несколько дней, а потом еще целый черьский круг не мог поднять ничего тяжелее чаши с вином.

— Цилиолис здесь, и он чувствует твою боль, — говорю я, вспоминая, что Инетис спросила о нем. — Его выгибает и скручивает, как и тебя. Думаю, что и Унну тоже. Верни ее сюда, Инетис. Я тебя прошу, я прошу вас обоих.

— Я не виновата, я бы не хотела, чтобы было так, — говорит она, устремив на меня взгляд своих слегка навыкате глаз. — Я бы с радостью вернула ее, но я уже не могу.

— Боль начался сразу после того, как дали против яда, — говорит Л’Афалия. — Она открыл глаза и — буф! — Унна нет, а у нее схватка.

Я устало опускаюсь на куж возле кровати и слушаю, прикрыв глаза, как кричит Инетис. Когда боль проходит, я снова смотрю на нее и замечаю и тяжелое дыхание, и слипшиеся от пота волосы. Прошло не так много времени, и роды могут длиться еще долго… Но Инетис словно слышит мои мысли и опровергает их.

— Схватки уже частые, — говорит она. — Серпетис… тебе надо выйти отсюда, когда начнутся роды… я думаю, что это будет скоро. С Кмерланом не было так быстро, а тут… я не успеваю досчитать до сотни, как снова становится больно. Иногда мне кажется, что боль не кончится никогда…

— Часто боль, ребенка скоро родится, син-фира, — говорит Л’Афалия. Переводит взгляд на меня. — Здесь помогут ей. Здесь есть, кто помогут.

Да, Инетис повезло рождать в доме, полном целителей. Я поднимаюсь с кужа, но не могу заставить себя просто уйти. Уйти — и ждать, пока все кончится, надеясь, что Унна вернется сама собой.

— Ты хотя бы можешь мне сказать, куда ты ее отправила?

Инетис качает головой, глаза ее мутны от боли. Я сквозь зубы, но громко и грязно ругаюсь и выхожу прочь, оставив их с открытыми от моей грубости ртами.

Где Унна? Где она и что с ней происходит сейчас? Она могла оказаться в деревне или городе, но будет ли от этого толк, если в этой деревне или в этом городе не говорят на нашем языке?

Я хожу по коридору туда-сюда, как пойманный в клетку преступник. Целительницы смотрят на меня, и я возвращаю эти взгляды, и выражение моего лица, должно быть, говорит им, что лучше держаться подальше и не приставать с расспросами.

Мне кажется, прошел уже целый день, хотя на самом деле он еще только начал клониться к закату.

Что творится у стены? Была ли новая атака, отбита ли она?

Я снова возвращаюсь в кухню, где уже собрались раненые и целители. Видимо, только сейчас для них пришло время обеденной трапезы, но мне не хочется ловить на себе заинтересованные взгляды и слушать разговоры, и ждать вместе с теми, кто ждет.

Я выхожу из дома и подставляю лицо холодному ветру.

Небо хмурится, но все никак не разразится тучами, словно ждет, когда начнется бой, и воины побегут вперед, грозя друг другу смертью.

Теперь я могу остаться здесь с полным правом. Я успел пролить свою и чужую кровь, а Инетис нужна помощь человека, который точно знает, что происходит… И я не могу перестать думать о том, где сейчас Унна. Я хожу вокруг дома, пока туча все-таки не прорывается, и с неба не начинают лететь крупные хлопья. Они похожи на белых птиц, но среди них я замечаю и серых — или это мне уже кажется из-за того, что я слишком пристально вглядываюсь в снегопад.

Я возвращаюсь в кухню, где теперь пусто, наливаю себе вина и сажусь за стол один.

Инетис кричит.

Кричит и кричит и кричит — так долго и так часто, что я почти успеваю привыкнуть к ее крикам. Прибывшие раненые приносят новые вести — побережники снова пошли в атаку и были отбиты, и с наступлением темноты разбили лагерь у южной стороны укреплений. Видимо, бой окончен до утра — в таком снегопаде невозможно разглядеть не то что врага или друга, а даже кончик собственного меча.

Инетис кричит, метель бесшумно сыплет за стенами дома, и я ухожу по приглашению одной из целительниц в дальнюю сонную, где для меня застелили постель. Я пробираюсь меж лежащих на полу воинов и падаю почти без чувств.