Я так устал.

Во сне я вижу Унну, она лежит на заснеженном поле и смотрит на меня застывшими глазами, которые говорят, спрашивают, укоряют: «Я пришла за тобой, я спасла тебя. О Серпетис, а где же ты, когда мне нужно спасение?»

Из тревожного, полного снега и голосов сна я пробуждаюсь тяжело. Я не сразу понимаю, что кто-то трясет меня за плечо, и не сразу узнаю лицо той девушки, что вчера указала мне на кровать.

— Правительница хочет видеть тебя, син-фиоарна.

Она бы не стала звать меня, если бы все было хорошо.

Я одеваюсь, на ходу накидываю на плечи корс, хотя в сонной очень тепло, пробираюсь между спящими воинами и выхожу в коридор.

— Что с Цилиолисом? — спрашиваю я, еще толком не проснувшись, и целительница качает головой.

— Он бредит. Зовет Глею, Инетис. Мы дали ему снадобье, чтобы он не помнил себя. Его боль сильна, ее может выдержать только женщина. Мужчину она может свести с ума.

Я киваю ей и благодарю и прошу накрыть для меня вечернюю трапезу. Но мой голод пропадает, когда я открываю дверь и вижу Инетис.

Чувствую запах ее тела.

Слышу ее дыхание.

Это не женщина передо мной, а старуха. Пот заливает ее лицо, пальцы скрючились, сжимая руку спящей Л’Афалии, глаза словно выцвели от боли. Она хнычет, как маленький ребенок, лежа в несвежей постели, и даже отсюда я вижу, что черты ее лица заострились — верный признак приближающейся смерти.

— Все плохо? — спрашиваю я, и Л’Афалия тут же пробуждается и медленно кивает, не сводя с Инетис глаз.

— Он слишком рано родится, — говорит она сонно, с трудом подбирая слова. — А тело еще не свободно от яд, оно не сильное, а совсем слаб. Боль слишком много для нее.

— Сколько еще это может продолжаться?

— Еще долго. Боли мало — толку много. — Она поудобнее усаживается на своей лежанке, которую пододвинула вплотную к кровати Инетис. — Ребенок не двигаться внутри. Сидит и не двигаться.

— Я не выдержу больше, — начинает шептать Инетис. — Я не выдержу… я не выдержу… я не выдержу…

Она снова заходится криком, и я едва не выскакиваю прочь, зажав уши, и только боль Цилиолиса, который сейчас тоже ощутил эту боль, заставляет меня остаться. И Унна ощутила… и понимает ли она, что происходит, и пришел ли кто-нибудь ей на помощь?

Я чувствую, что готов снова подступить к Инетис и трясти ее, чтобы заставить ее возвратить сюда Унну, и только собрав все силы, заставляю себя остаться на месте и успокоиться.

— Мне нужна Энефрет, — плачет Инетис. — Мне нужна Энефрет, чтобы она сказала мне, что все будет хорошо. Я уже не верю, что переживу это.

— Инифри не покинет тебя, син-фира, — тут же говорит Л’Афалия, гладя ее по руке. — Она дала мне сбежать через река, полная серой воды. Она не дала копье пробить меня насквозь. Она не дала Серпетис убить меня. Она не дала темволд убить меня…

— Зачем ты звала меня, Инетис? — спрашиваю я, прерывая это воспевание Энефрет.

Я вижу, как Инетис собирается с силами, дышит полной грудью, чтобы суметь сказать все сразу, пока боль снова не подступила к ее нутру:

— Это не из-за меня… Избранный показал мне город, и я хочу, чтобы ты предупредил людей Асморанты… Пока была метель, к восходной стороне подошло новое войско. Их в два раза больше, чем тех, что уже стоят здесь, и они ведут зеленокожих. Они ждали подкрепления с той стороны реки.

Она откидывает голову и закрывает глаза, и я вижу, как из них катятся слезы.

— А я обещала людям щит.

— Надо предупредить людей, — говорю я, не позволяя себе задумываться о том, что только что услышал.

Я не могу позволить себе сожалеть о щите, ребенке, Унне… Я выскакиваю из дома, ища глазами любую свободную лошадь, и как будто бы везет — почти сразу же я замечаю в клубах снежной пыли летящего к укреплениям скакуна. Я почти напрыгиваю на лошадь, и та истошно ржет, едва не скинув всадника в снег.

— Куда направляешься?

— Пошел прочь! — рычит он и замахивается на меня мечом. — Смерти ищешь?

— Я — син-фиоарна Асморанты, — рычу я в ответ.

— А я — нисфиур, — рявкает он и срывается с места так быстро, что я не успеваю запомнить его лица.

С проклятьями я оборачиваюсь сначала в одну, потом в другую сторону. Дорога пуста, мягкие снежинки, словно издеваясь, пытаются упасть мне прямо в глаза. Медленно светает, но небо не становится выше. Набитый снегом мешок так и висит над городом, разве что дыра в нем стала гораздо меньше, и снег едва сыплет. Я обхожу оба дома раз за разом, но лошадей в конюшне нет, и по дороге никто не едет. Холод пробирается под корс, и вскоре я перестаю чувствовать пальцы рук.

Но стоит мне открыть дверь, чтобы вернуться в дом, как мимо проносится взмыленная лошадь.

— Стой! Стой же! — кричу я, выбегая, и на этот раз всадник останавливается. Я подбегаю к нетерпеливо гарцующей лошади и выпаливаю известие, даже не спросив, куда направляется этот вестник.

Он кивает:

— Я передам. Разведка донесла, что с севера заходит вооруженный отряд. Фиур ночевал в своем доме, сейчас я везу донесение к южным укреплениям. Я передам.

— Как зовут тебя, воин? — спрашиваю я.

Он называет тмирунское имя, которое я забываю сразу же, как забегаю внутрь. Цилиолис и Инетис кричат так громко, что мне хочется тут же вернуться обратно, в снег и холод.

Холод, ветер. Где Унна? Что с ней теперь? Инетис бы почувствовала ее смерть? Дала бы Энефрет ей умереть, позволила бы?

Я впервые хочу верить словам Л’Афалии, впервые хочу верить Энефрет и думать, что она не даст Унне погибнуть из-за магии, которая унесла ее неизвестно куда.

Цилиолис бредит и постоянно повторяет «одеяло, одеяло», хоть уже обливается потом под грудой одеял, которые на него накинули заботливые лекарки. Он не приходит в себя со вчерашнего дня, и девушки говорят, что так лучше.

— Одеяло, одеяло, — снова говорит он с усилием, и открывает глаза, глядя мне в лицо, но не видя его. — Сожгите. Сжечь одеяло. Серпетис.

Он как будто понимает, что говорит, и я подхожу ближе, отстраняя лекарку, которая хочет снова укрыть его.

— Нет. Ему не холодно. Отойди, тут что-то другое, разве ты не слышишь?

— Он просил сжечь одеяло и вчера, но потом пропотел и стал спокойнее, — говорит она.

Вчера? Разве мы здесь уже не тысячу дней, разве Инетис не кричит уже сотню Цветений подряд?

Я нетерпеливо отсылаю девушку прочь.

— Цилиолис, что за одеяло? — Я хватаю его за плечи и заставляю посмотреть себе в лицо. — Что за одеяло нужно сжечь?

— Энефрет. Инетис. Мама. Мама!

Я раздосадовано отпускаю его, понимая, что ничего не добьюсь. Он что-то хочет сказать или это все же действуют снадобья?