И давай нам рассказывать про телесные наказания, как выстраивается команда и офицеры, и адмирал тут же в треуголке, и пастор со своей протестантской библией, словом, все, чтоб присутствовать при наказании.

Приводят беднягу, паренька, который вопит благим матом, растягивают на лафете орудия, привязывают.

– Отбивную и дюжину горячительного, – говорит Гражданин, – так это дело называл старый бандит сэр Джон Бересфорд[1209], ну а теперешние Кромвели это прозвали морской обычай.

Джон Уайз вставляет:

– Обычай, что достойней уничтожить, чем сохранять[1210].

А тот дальше рассказывает, как там выходит судовой инструктор с длинной тростью, размахивается и пошел сдирать шкуру с бедного малого, пока тот не наорется до хрипоты убивают.

– Вот вам славный британский флот, – говорит Гражданин, – который властвует над землей. Эти герои, что никогда не будут рабами[1211], у них единственная наследственная палата на всем Божьем свете[1212], а все земли в руках у дюжины надутых баронов да боровов, ни в чем не смыслящих, кроме псовой охоты. Вот она, их великая империя, которой они так бахвалятся, – империя рабов, замордованных и трудом и кнутом.

– Над которой никогда не восходит солнце, – вставляет Джо.

– И вся трагедия в том, – продолжает Гражданин, – что сами они в это верят. Несчастные йеху в это верят.

Веруют во кнута-отца[1213], шкуродера и творца ада на земле, и в Джека-Матроса, сына прохожего, его же зачала Мэри-шлюха от несытого брюха, рожденного для королевского флота, страдавшего под отбивною и дюжиной горячительного, бичеванного, измордованного, и завывавшего аки зверь, и восставшего с койки на третий день по предписаниям, и пришедшего в порт и воссевшего на своей драной заднице, покуда не отдадут приказ и не потрюхает он опять вкалывать ради куска хлеба.

– Но ведь разве, – ввязывается Блум, – дисциплина не везде одинакова? Я хочу сказать, разве у вас не было бы то же самое, если бы вы против силы выставили свою силу?

Ну что я вам говорил? Не пить мне этого портера, если он и до последнего издыхания не будет вам доказывать, что черное это белое.

– Мы выставим силу против силы, – говорит Гражданин. – У нас есть великая Ирландия за океаN[1214]. Их выгнали из родного дома и родной страны в черном сорок седьмом году. Их глинобитные лачуги и придорожные хижины сровняли с землей, а в «Таймсе» радостно возвещали трусливым саксам, что скоро в Ирландии останется не больше ирландцев, чем краснокожих в Америке.

Паша турецкий, и тот прислал нам какие-то пиастры. Но саксы нарочно старались задушить голодом нацию, и хоть земля уродила вдосталь, британские гиены подчистую скупали все и продавали в Рио-де-Жанейро.

Крестьян наших они гнали толпами! Двадцать тысяч из них распростились с жизнью на борту плавучих гробов. Но те, что достигли земли свободных, не позабыли земли рабства. Они еще вернутся и отомстят, это вам не мокрые курицы, сыны Гранунл, заступники Кетлин-ни-Хулихан.

– Совершенно справедливо, – снова Блум за свое, – но я-то имел в виду…

– Да мы уж давно этого ждем, Гражданин, – Нед вставляет. – Еще с тех пор, как бедная старушка нам говорила, что французы у наших берегов, с тех пор, как они высаживались в Киллале[1215].

– Верно, – говорит Джон Уайз. – Мы сражались за Стюартов, а они предали нас, с головой выдали вильямитам[1216]. А вспомните Лимерик и нарушение договора на камне. Наши лучшие люди проливали кровь за Францию и Испанию, дикие гуси. Одна битва при Фонтенуа чего стоит! А Сарсфилд, а О'Доннелл, герцог Тетуанский в Испании, а Улисс Браун из Камуса, фельдмаршал в войсках Марии Терезии. Но что мы хоть когда-нибудь получили за это?

– Французы! – фыркает Гражданин. – Компашка учителей танцев! Как будто сами не знаете. Для Ирландии цена им всегда была грош ломаный. А нынче они из кожи лезут, устраивают entente cordiale[1217] с коварным Альбионом, вроде обедов Тэй Пэя[1218]. Первые смутьяны Европы, и всегда ими были!