морщин, придававших особо доброе и ласкающее выражение. Люди, хоть однажды видевшие глаза старца Леонида, уверяли не видавших их, что никогда их нельзя позабыть, что вот вспомнишь старца, закроешь глаза, — а они-то уж и глядят, и уже знают все, и никуда от них не укроешься, и не то, что они просто глядят, а как будто жалеют о твоей человеческой немощи и укоряют тебя за грехи твои, и ласкают вместе с тем, и дают тебе надежду на прощение.

И еще поражало приходивших к старцу Леониду его слабое и немощное тело. Небольшого роста, худенький и сгорбленный, с белой прозрачной кожей, с просвечивающимися через нее голубыми жилками, телом своим он был более стар, чем можно было судить по его чистого цвета голубым глазам, цвету волос и сильному голосу. И это несоответствие немощного тела с голубыми глазами, цветом волос и сильным голосом как-то невольно заставляло верить в его духовность.

— И в чем только в ем душа держится, уж такой он худенький, уж такой он болезный, — а гляди, как душою здоров, видно и впрямь — Божий человек, не то, что мы грешные, — говорили об нем богомолки; и все, кто приходили к нему, соглашались и этим.

В монастыре, в котором жил Леонид, уже давно прославленном старчеством, и в котором старчество передавалось по благословению умиравшего старца, старец Леонид был очень почитаем, потому что он доставлял славу, а следовательно, и доход монастырю. Еще лет тридцать тому назад старец Леонид собственноручно с благословения старца Амвросия построил себе небольшую избушку, состоящую из келейки, где он спал в гробу, и небольшой молельни. Он и теперь жил в этой же самой избушке, потому что сильно полюбилась ему березовая роща, в которой стояла его избушка, с высокими белыми стволами, по которым, как он иногда говорил, — духу легко подниматься на небо.

Тогда, лет тридцать тому назад, пока жив был старец Амвросий, и после, во время старчества Никодима, сменившего умершего Амвросия, еще молодой Леонид, пришедший в монастырь откуда-то издалека и прослуживший два года послушником при старце Амвросии, затворился в своей избушка, дав обет молчания. Через пятнадцать лет, в день смерти старца Амвросия, без чьего-либо предупреждения (старец Амвросий скончался почти внезапно, проболев не более часа), Леонид вышел из своего затвора, чтобы проститься с благословившим его на затвор старцем. То, что он пришел без чьего-либо предупреждения и, поклонившись находившемуся в забытье старцу Амвросию, таким же поклоном почтил Никодима, благословленного на старчество Амвросием, о чем, по общему мнению, не могло быть известно Леониду, произвело большое впечатление на всю братию монастыря, убедившуюся воочию в великом даре прозрения затворника Леонида. Похоронив старца Амвросия, Леонид затворился снова и еще около пяти лет пробыл в затворе и вышел из него так же внезапно, недели за две до кончины старца Никодима, в день, когда последний почувствовал озноб и слег, чтобы не подняться больше. Этот вторичный выход Леонида еще больше убедил монастырскую братию в великой его прозорливости, потому никто не был удивлен, когда за день до смерти, находясь в полной памяти, старец Никодим созвал братию и перед всеми благословил Леонида на старчество.

И вот с тех пор уже десять лет старец Леонид с честью поддерживал славу старчества и монастыря. Для более удобного приема посетителей березовую рощу вокруг избушки старца несколько разредили, так что образовалась сравнительно большая площадка, а к самому домику его приделали крылечко, довольно обширное, на котором старец мог принимать приходивших к нему; некоторых более трудных, как говорили в народе, Леонид приглашал в свою келейку.

По железной дороге до монастыря, в котором находился старец Леонид, от Звенящего нужно было ехать одну ночь с пересадкой на небольшой узловой станции, где переплетались пути с севера на юг и с запада на восток и отходила небольшая ветка до того города, близ которого был расположен монастырь. На этой станции приходилось ожидать нужного поезда около трех часов.

Было около полуночи, когда Алексей и Эва вышли из душного вагона третьего класса. Они не вошли в станционное помещение, дверь которого почти поминутно с протяжным стоном то открывалась, то закрывалась, впуская и выпуская ожидающих; они не остались и на платформе, где было людно, а пошли туда, где сверкали под потухающей зарей сходившиеся и расходившиеся рельсы и вдалеке горели костры.

Глухая в другое время станция теперь была оживлена, так как на ней стояло несколько поездов в ожидании дальнейшей отправки; тут был один воинский, отправляющийся откуда-то с востока на фронт, из которого, несмотря на поздний час, раздавались звуки веселой гармоники и перед которым толпился народ, большею частью молодые парни да девки; тут был один беженский с назначением куда-то на юг, в нем было тихо, только у двух-трех вагонов были раскрыты двери, и пара степенных мужиков и баб разговаривали с опустившими и болтающими ногами беженцами; тут было два товарных, от которых отцепляли одни вагоны и прицепляли другие; кроме того, недалеко от станции, там, где горели костры, находился лагерь беженцев, которые дня три тому назад почему-то были высажены на этой станции, а теперь вновь ожидали посадки в новый поезд для отправки не то в Самарскую, не то в Астраханскую губернию.

Алексей и Эва подошли к лагерю, постояли, посмотрели и решили обойти его кругом. Это был огромный табор, кого в нем только не было. Евреи, латыши, эстонцы, поляки, русские, большею частью старики, женщины и дети, лошади, коровы, овцы, куры, собаки, кошки — были сбиты в одну кучу с вытащенным из вагонов скарбом из домашней утвари, шкапов, столов, стульев, кроватей, сундуков, корзин и связанных узлов.

В одном месте, навесив на колья дорогую шубу вместо крыши, какой-то старик уснул, обнимая старуху, у самой головы которой примостилась, свернувшись клубком, большая белая пушистая кошка; в другом месте под телегой, на которую был навален скарб, с привязанной к ней коровой, лениво пережевывающей жвачку, и лошадью с печально отвисшей губой, спали вповалку пятеро или шестеро белокурых малышей — а рядом их мать, медленно качаясь и что-то напевая вполголоса, кормила грудью шестого или седьмого; тут — степенный еврей с длинной бородой, в очках, поставив на стол лампу с зеленым абажуром, что-то писал, а рядом его жена, толстая с голой шеей и голыми мясистыми руками еврейка, считала на счетах и громко выкрикивала: “цванциг зекс, фюнциг зибен”[323], — а там... но всего не перечтешь, не запомнишь... И надо