— Помню, помню, только вас, извините, не припоминаю.

— Да я не долго тогда оставался, видите ли, где меня помнить, моя фамилия Ольшевич.

— Ольшевич, — оживилась Эва, — так вы недалеко от башни Сапеги. Мы у вас с братом были, только не застали вас. Ваш дом был весь обвит плющем, у него еще две такие толстые колонны, а перед домом большая березовая аллея... А башня Сапеги цела?

— Пока мы там были, она была еще цела, а теперь, кто ее знает. Но вот дома этого, которому нынче ровно сто лет исполнилось, и аллеи этой, которой также сто лет, вы уж никогда больше не увидите. Как мы отъехали верст за пять, его и подожгли... Ох, видите ли, кажется, никогда этого не забуду, и никому, даже врагу своему не пожелаю видеть, как горит его дедовское пепелище, что с такой любовью строилось и так много любви видело. Поверите ли, вот как я понял, что мое гнездо уничтожено, я уже не тот стал, что-то оборвалось во мне, видите ли, большое и хорошее; при мне отец умирал, мать умерла, брата нынче убили, ну, видите ли, все самые близкие люди, слов нет, страдал я, убивался, — но это все не то было, а теперь, видите ли, как будто земля из-под ног ушла и никак не поймешь, что же дальше будет.

Светало. Надо было уходить, потому что приближалось время прихода поезда, на котором Эва и Алексей должны были ехать.

— А вы что же теперь делаете? Я, видите ли, совсем забыл вас спросить об этом, а Зося непременно спрашивать будет. Впрочем, я вас провожу, мне все равно теперь время девать некуда.

Они еще долго ходили взад и вперед по платформе в ожидании поезда, и Эва рассказала Ольшевичу, что она замужем, что боится за своего мужа, что у нее есть дочка Настенька и что она любит и свою дочку, и своего мужа, и что ради мужа, чтобы сохранить его жизнь, она теперь едет к старцу Леониду. Алексей шагал рядом с ними и молчал и, казалось, ничего не слышал и не видел, что вокруг него делалось.

Но вот подошел поезд. Ольшевич, прощаясь с Эвой, грустно сказал:

— Если, видите ли, разобраться во всем хорошенько, — то вся наша жизнь — случайные встречи. Почему-то когда-то мы виделись с вами, сегодня зачем-то столкнулись опять у костра, завтра, видите ли, может быть, и не встретим друг друга. А все-таки, спасибо вам за сегодняшнюю встречу. Я не знаю, что будет завтра, но человеку, видите ли, надо что-нибудь иметь в памяти светлое, чтобы иногда остановиться на нем и отдохнуть. Так вот, видите ли, эта сегодняшняя встреча, костер и все прочее и будет в моей памяти таким местом отдыха для души, ведь иногда душу мучает такая жажда, ну да что там говорить. Вы понимаете... Прощайте!

Эва тихо улыбнулась, ей стало грустно, слово жажда, сказанное невзначай Олышевичем, вдруг напомнило ей снова слова няни Анисьи, сказанные почти год назад, — не миновать жажды, вот и вышла война, многие теперь от жажды высохнут. Сколько, сколько теперь высыхало от жажды.

Алексей же, прощаясь с Ольшевичем и пожимая крепко протянутую руку, уверенно сказал:

— Ничего, — умрем, лучше будет.

Ни Алексей, ни Эва не могли заснуть в душном, переполненном людьми вагоне. Эва не могла отделаться от виденного в лагере беженцев. Она старалась вспомнить панну Зосю такой, какой она видела ее лет девять назад, полной надежд, радостно воспринимавшей раскрывающуюся жизнь девушкой, но перед ней вставал образ озлобленной, исхудалой женщины с глубоко впавшими глазами, судорожно тыкающей палкой в костер, бьющей ею о землю и говорящей злым усталым языком: — Мир! Мир! Сами по миру пойдем скоро!

Сколько должна была перетерпеть когда-то беспечная и веселая панна Зося, чтобы дойти до теперешнего озлобления. И невольно сжималось у Эвы сердце: ведь если убьют Шурочку, то не сделается ли и она сама такой же озлобленной...

Алексей думал о том, что ждет его завтра. То страшное, что он увидел тогда в лице Марьи, и то страшное, что откликнулось в нем и заставило его дрожать мелкою дрожью, а, главное, сознание, что если бы это была не Марья, а Соня, то он не нашел бы сил бежать, снова вспоминалось ему.

— Или это не зло? Или не надо бороться с этим? Нет, надо, надо! Сестра Маша боролась. И не победил ли он сам это тогда, в березовой роще, при сестре Маше, когда сестра Маша схватила его за руку и они побежали вместе, точно гонимые страхом, без оглядки, дальше, дальше от того места, где могло случиться то страшное и непоправимое для обоих? И почему-то вспоминались ему его же стихи, которые так любила сестра Маша:

Еще я — послушник.

Из мира мне скоро, скоро уходить.

Уже не радует порфира

Весенних снов... Хочу любить...

О, если бы он мог так любить, как любила сестра Маша или как Эва любит своего Шурочку.

В этот день посетителей у старца Леонида было немного. Кроме Алексея и Эвы, его дожидались две пожилые женщины, одна городская, а другая, с молодой бабой, у которой на руках лежал закутанный в пестрое лоскутное одеяло годовалый ребенок, — деревенская. Эти три женщины держались вместе, они ничего не говорили и только изредка с неодобрением посматривали на стоящих вблизи них мужчину средних лет в городском костюме, поминутно поправлявшего пенсне в черепаховой оправе с широкой черной лентой вместо шнурка и, очевидно, его жену, немолодую женщину, волновавшуюся и суетившуюся. Про нее все знали, что она приехала к старцу Леониду из Петербурга по особому делу.

— Серж, ты бы спросил кого-нибудь, — громко спросила эта волнующаяся и суетящаяся женщина, сильно картавя, — нужно ли перед ним на колени бухать.

Мужчина, которого она назвала Сержем, пожал плечами, поправил пенсне, оглядел всех присутствующих и ответил: — Ах, Аня, какие у тебя фантазии. С чего мы станем на колени бухать.

— Как с чего? Ты всегда так. Во-первых, он — святой, а святые любят, чтобы перед ними на колени бухали, а во-вторых, здесь монастырь, здесь свои порядки, а я вовсе не желаю, чтобы потом на меня все пальцами тыкали, что я не знаю их уставов.

— Но ведь я надеюсь, что он не святой.