Мать поднимает Милене одетую в рукавичку руку и машет ею вместо своей руки, веля прощаться — с кем? Зачем?

«Не рукавички — palcaky».

Одежда на пассажирах в вагоне, их прически и стрижки; то, как они заправляют брючины в гольфы, чтобы не попадал холод; сам запах поезда и резиновые коврики. Мятный чай и сахарные рогалики в кулечках — подкрепиться в дороге. И этот особый звук поезда — басовитое урчание, как будто какой-то бородач распевает песни диковатым, прокуренным от сигар голосом. Вот он какой, этот поезд. Как будто он, как и ее отец, тоже без конца твердит о свободе, пока вдруг не возьмет и не умрет.

«Кстати, нет: не свобода, а “svoboda”.

И вон там не дома, а “domy”.

И это вот не поля, а “pole".

И там вон не дрозды, а “kosi"».

«И я — не Милена Шибуш. Миленой Шибуш я так и не стала. Она где-то там, в другом месте, в теперь уже неведомом мне краю.

Ox, lato, ox, mami, как может то, что было близким, стать вдруг таким недосягаемо далеким? Неужели жизнь растаскивает нас по частям настолько, что мы перестаем быть сами собой? А тогда — было ли оно все в действительности? И если да, то как оно вдруг истаяло, растворилось? И как, каким образом возникло снова, но уже в другом месте?»

Милена вспоминала детство.

Как она в чьем-то доме лущит миндаль. «Любящая, Любящая!» — то и дело дружелюбно поддразнивали ее. Миндалины надо было выуживать из красной керамической чашки с остывшим кипятком, так что они были горячеватые. Милена надавливала обоими большими пальцами, пока из бежевой скорлупки волшебным образом сам собой не выскакивал орех.

Была Пасха. Вместе с другими детьми Милена со смехом резвилась в большом солнечном саду, где детям дано было задание ножницами срезать шишечки и цветки у молодого лука. Там же в саду была привязана смирная лошаденка, которая теплыми мягкими губами осторожно, словно в поцелуе, забирала у детей с ладоней те самые шишечки-цветки. У Милены прикосновение губ той лошадки вызывало сладостную оторопь — у нее даже дыхание останавливалось от восторга. А потом они нашли божьих коровок и стали собирать их в миску, наложив туда травы. А в одной из комнат огромного старого заброшенного дома, в котором раньше был склад, девочки сделали тайную комнату из ящиков и коробок. Туда они поставили игрушечное пианино. Тайную комнату пришлось оборонять от набегов мальчишек; схватки проходили под бренчанье клавиш. Милене, помнится, удалось тогда побороть одного мальчика. Она одолела его в честном поединке и визжала от дикого восторга.

Милена вспоминала лица забытых друзей детства. Там была девочка в розовом платьице, с миндалевидными глазами и красивыми черными косами, перехваченными лентой. Была еще голубоглазая София с каштановыми волосами и какой-то мальчик-тихоня — помладше и слабее девочек, но не нытик, — который с молчаливым упорством все штурмовал и штурмовал их замок. Милене тогда защемили дверью руку, и она разревелась и убежала за утешением к взрослым; но не успела боль утихнуть, как она опять со смехом унеслась в сад, где уже шла игра в пятнашки, и с удовольствием присоединилась к общей беготне.

«Я была счастлива.

А Англия мне так и не стала домом. Я никогда не чувствовала себя англичанкой, никогда не ощущала себя в ней так, как они. Я знаю их язык, но не чувствую его сердцем. Я не плачу по-английски, и по-английски не смеюсь, и не занимаюсь любовью по-английски. Люди мне кажутся пустыми или жестокими, простоватыми или чопорными, излишне мягкими или, наоборот, черствыми, но до меня никак не доходит их истинная суть. И часто у меня не получается что-то правильно сделать или сказать потому, что там, внутри, у меня другая морфология. Не то чтобы что она неправильная. Она у меня чешская».

Милена вспоминала, как развивались дальше события в тот день, когда она возвращалась с родителями домой, на холм. В той самой церкви с куполом была праздничная пасхальная служба с крестным ходом, и девочку нарядили в белое платьице с прикрепленными крылышками из блестящей фольги. Сейчас девочка вместе с родителями взбиралась по склону, ведущему от деревни к их нагретому солнцем дому из известняка. Шли уже долго. Тропа петляла через сумрачный лес. Одетая ангелочком девочка держалась за руки отца и матери; задумчиво приподняв круглое пурпурное личико.

И тут она взглянула на Милену.

«Она видит меня, — поняла Милена Вспоминающая. — А я ее».

Отец потянул было ребенка за собой, но девочка уперлась. И не отрываясь хмуро смотрела на Милену, на эту странную, внушающую тревожное предчувствие согбенную фигуру.

«Я помню это!» — поймала себя на мысли Милена-взрослая.

И вспомнила, как она смотрит во все глаза на взявшуюся словно из ниоткуда старуху с увядшей пожелтевшей кожей, обтягивающей хрупкие кости. Старуха была лысой, если не считать отдельных прядей-паутинок. Ребенок взирал на нее с немым ужасом, безотчетным и вместе с тем обоснованным, как будто этот призрак был как-то связан с ее будущим.

Время замерло. Мировая ось вращалась вокруг неподвижной точки, где стояла Милена — та, что в начале, и та, что в конце.

Милена-взрослая опустилась под раскидистым деревом, видимо, чтобы отдышаться, и замерла в пятнах утратившего вдруг подвижность солнечного света. Мир на мгновение словно застыл.

— У тебя есть время? — обратилась к ребенку взрослая. Ей мучительно хотелось поговорить с ней, предостеречь.

Ребенок не понимал английской речи. «Да что ж это я — конечно она не понимает!» — спохватилась взрослая, прикрывая себе лицо рукой. Она силилась вспомнить какие-нибудь слова на чешском. Хотелось как можно скорее предостеречь, оградить, защитить эту девочку. Предостеречь — от чего? От жизни? Смерти? От того отъезда из дома? Ребенок озадаченно насупился.

— Будь счастлива, — прокашляла взрослая, которой мир больше не принадлежал. Порывшись наспех в запасе иностранных слов, она, как назло, выбрала не тот язык: «Soyez content».

Девочка потянула отца за рукав, и время возобновило свой ход.

«Задержись, хоть на минутку! — в отчаянии глядела ей вслед взрослая. — Не торопись уходить, ведь это навсегда. Твой отец умрет, а вслед за ним и мать, и ты утратишь весь этот мир! И потеряешь себя!»

Милена Вспоминающая видела лишь старое, изможденное лицо, в немом отчаянии пытающееся донести до ребенка что-то, что, скорее всего, понять невозможно, да и не нужно.

«Любящая» отвернулась и снова потянула за рукав отца, на этот раз игриво: «А ну, кто первый добежит до верха?» Отец рассмеялся и, схватив дочку, подбросил в воздух. Девочка взвизгнула с веселым ужасом и была аккуратно опущена на ноги. Вместе с родителями она двинулась дальше по лесистому склону, по прогалинам света и тени.

«Впрочем, назвать ее заблудшей, когда она пройдет свою земную жизнь до середины, тоже нельзя, — рассудила Милена Вспоминающая. — Взять хотя бы это начало: и лес полон света, и путь достаточно прямой».