Ребенок на ходу обернулся и посмотрел на нее. И, судя по его лицу, понял больше, чем она сама могла выразить словами.

«Призрак, уходи, — говорило это лицо. — Ты со мной сейчас не имеешь ничего общего. Ты думаешь, Призрак, что только потому, что ты уже в конце, а я еще в начале, ты представляешь собой нечто большее, чем я?»

На застывшей оси кружащегося мира перед Миленой предстало все ее прошлое. Она вспоминала Детский сад в день знакомства с Роуз Эллой. Вспоминала цветы из света, что она ткала в тот день, когда стояла в комнате у Троун Маккартни. Вспоминала величавую панораму Земли за окнами Пузыря; и Архиепископский парк; и тростник, окаймляющий бронзовую гладь предзакатного Болота. Вспоминала языки огня, лижущие руки Троун. Неужели что-то из этого может действительно превзойти по важности идиллическую картину: дитя, бодро шагающее между матерью и отцом вверх по лесистому склону в другой стране?

И МИЛЕНА ВНОВЬ ОЧНУЛАСЬ на упругом теплом полу Зала Считывания.

— Опять ты за свое, — упрекала ее Рут. — Я же говорила: не брыкайся.

— Брыкаюсь — значит, живу, — пробормотала Милена.

— У них никак не выходит то, чего им нужно.

«Ах вот оно что. Им нужна Ролфа».

— Ты понимаешь, матрица не имеет законченного вида!

В помещение вполз Майк Стоун.

— Пора прекратить все это, — взмолился он. — Моя жена больна!

«Мы делаемся старше, и с возрастом теряем себя, — размышляла Милена. — Зачем я вернула рак? Чтобы люди опять могли стареть?» Она подумала о Гортензии Пэтель с ее постоянными переломами из-за недостатка кальция в костях: издержки возраста. Она подумала о детях, беспечно резвившихся в том большом саду, вспомнила их самозабвенно счастливые лица. Они там, в Чехии. Им сейчас примерно столько же, сколько и ей, — по двадцать с небольшим. Но в отличие от нее они не умрут молодыми.

«Зачем я вообще это сделала?»

Рут торопливо подошла к Майку Стоуну.

— Майк, прелесть моя, дай я тебе объясню, — сказала она, настойчиво усаживая его обратно на стул. Кое-что из ее возбужденного монолога Милена расслышала. Что-то насчет лекарства и как оно помогает. А также насчет того, что все вот-вот уже закончится.

Вошел Доктор, весь в белом и с аппликатором. Милене почему-то вспомнилась собственная круглая мордашка — в самом детстве, до того как ей ввели вирус. И еще припомнились теплые, трепетные губы лошадки в саду и как занятно было срезать шишечки на луке.

Вот тогда Милена поняла, зачем ей нужно было возвратить рак.

— Теперь срок жизни увеличится, да? — спросила она. — И люди опять будут доживать до старости?

— Именно так, — кивнул Доктор, жужжа аппликатором: сейчас он введет очередное лекарство, от которого делается только хуже.

— Надеюсь, теперь, когда люди снова смогут доживать до старости, вы дадите им возможность взрослеть не сразу, а постепенно? Чтобы сначала побыть детьми, а потом уже взрослыми?

Она вернула рак, чтобы дети смогли продлить себе детство: чтобы можно было чуть подольше резвиться в садах, среди света и деревьев. Кто бы мог подумать, что Милена Шибуш умирает из любви к детям?

— А, вы об этом. — Доктор улыбнулся профессиональной, с холодком отчужденности, улыбкой. — Нет, что вы. Детство мы наконец-то искоренили. Что толку в детях? Они ничего не смыслят, их нужно опекать, заботиться о них; наконец, они элементарно жестоки. Детство было врожденной болезнью. — Он с довольным видом выпрямился и покачал головой. — Нет. Детство мы не возвратим.

Милена поняла, что проиграла. Она и не знала, что это было сражение, исход которого предопределен. Ее жизнь прошла в попытке вернуть то, чем она жила и что испытывала в детстве.

Она полагала, что жизнь у нее началась с Ролфы. Что расцвела она лишь тогда, когда ее встретила, и продолжала цвести даже после того, как Ролфа ушла. На деле же оказалось, что ее жизнь закончилась — в том смысле, что уже состоялась. Выполнив миссию, она подошла к своему логическому завершению. В Ролфе, с Ролфой она нашла любовь. И любовь стала живым воплощением всего того, что было ею в свое время утрачено: родной страной и языком; пейзажем детства, бережно хранимым в глубинах памяти; отцом и матерью; родным именем и местом, где она могла чувствовать себя счастливой. Она потеряла себя, свою сущность.

А Ролфу она тоже потеряла. «Ролфа, они завладели даже тобой. Теперь они располагают твоим голосом, умом; могут заставить тебя заговорить, когда захотят. Я им тебя отдала. Так зачем же я удерживаю память о тебе? Пусть забирают и ее».

Милена отказалась от своего притязания. И вспомнила Ролфу для Консенсуса.

МИЛЕНА ВСПОМИНАЛА, как блуждала тогда в темноте Кладбища. По лицу, словно паутина, вкрадчиво скользили торчащие из старых омертвелых костюмов нити; пальцы то и дело натыкались на колючие пупырышки блесток.

А где-то в отдалении на неестественной громкости буйствовала музыка. «Песнь о земле». А слова рассказывали о каких-то привидениях.

Милена посасывала уколотый палец, в душе боясь, что теперь непременно заболеет и потеряет еще часть самой себя. Заблудившись в темноте, она была напугана даже сильнее, чем следует, потому что это невольно напоминало ей обо всех тех причинах, по которым ей стоит считать себя заблудшей. В том числе и о том, что она пропадет, а никто ее и не хватится. А голос, высокий, сладкий и печальный, принадлежал явно женщине, беспощадно напоминая о том, что она, Милена, лишена любви, которой ей так не хватает.

Поэтому тишина вокруг казалась населенной призраками. «Не сходи с ума, — внушала себе Милена. — Кто это, по-твоему, может играть: оркестр из призраков, что ли?» Поцарапав голову о кирпич, она ступила под арку и там увидела на стене свет. При этом стало ясно, что места для оркестра здесь явно маловато. Если отбросить идеи насчет потусторонних сил, все станет понятно: это звучит запись. Но мыслить логически Милене мешало то, что она была чересчур напугана жизнью, да и самой собой. Милена Вспоминающая чувствовала к Милене-актрисе жалость. Актриса опустилась на колени и отодвинула занавес из старых костюмов.

«Какой кошмар», — подумала Милена-актриса.

«Какой кошмар», — подумала Милена Вспоминающая. Нагромождения бумаги, общий бардак, истерически громкая музыка и сидящая оцепенело, как в полудреме, Белая Медведица. Бардак был действительно нешуточный.

Ewig blauen licht die Fe-ernen

И вечной синевой сияет да-аль

Загадочный герой произведения — судя по контексту, уже умерший — отбывал куда-то с огорчением и печалью. Мертвые на поверку почему-то оказываются боязливей живых, но вместе с тем в некотором смысле и живучей.

Ewig… Ewig…

Вечной… Вечной

Гэ-Эмка сидела совершенно неподвижно, как будто она тоже ушла в небытие вслед за музыкой, и очнулась лишь оттого, что икнула. Протянув руку, она стала что-то нашаривать будто слепая, отчего столкнула стопку бумаги и какие-то пластмассовые коробки, впрочем совершенно не обратив на это внимания. Печаль как будто висела на ее лице, оттягивая кожу возле глаз и челюстей. Музыка как будто взывала к кому-то. Упавшая бумажная стопка обнажила компактный металлический ящик — дефицитнейший электронный музыкальный прибор. Неудивительно, что от громкости буквально свербило в ушах.