Бедному заморышу Консенсуса музыкальная шкатулка показалась форменным чудом. Таким, что Милена, забыв про страх, вылезла из своего укрытия, привлеченная этой самой шкатулкой, а также выражением душевной печали на лице у Гэ-Эмки.

— Это у тебя откуда? — спросила Милена-актриса завороженно, хотя она сама могла слушать музыку в любое время. Музыку ей исполняли вирусы, из памяти. Притягивали ее, собственно, металл и стоимость вещи. Это был частный металл — нечто находящееся в личной собственности, а значит, тем более драгоценное, по крайней мере для его владельца.

— Это… из Китая, наверно, — ответила Ролфа, и Милена уловила в ее голосе молодость. Молодость, она всегда такая упругая, сочная, не испорченная еще червоточинкой сомнения. В ней еще чувствуется надежда.

— У вас при себе, паче чаяния, не найдется ли случайно спиртных напитков?

Милена Вспоминающая заметила, что Ролфа намеренно разыгрывает из себя эдакую сорвиголову. «Она уже тогда пыталась меня обаять, — подумала она. — Я ей приглянулась, как только она меня увидела. Вот она и подает сигналы как только может».

— Нет. Я предпочитаю не травиться, — ответила актриса. Голос звучал зажато и скованно.

— Тю-ю.

Ролфа отвернулась. Она тогда была постройнее, бока не свисали в стороны. И было в ее движениях что-то музыкальное. Некоторая неуклюжесть компенсировалась чувственностью, которой она так и искрилась, словно мех у нее был наэлектризован. Затуманенная любовью и музыкой, она начала наводить у себя на столе порядок, что было вполне уместно.

Милена-актриса ощутила тогда первый намек, первый смутный проблеск еще не осознанного влечения.

— Прошу прощения, — сказала она резко — в смысле: «Уж вы извините, что беспокою». — Я вообще-то пришла заменить эту вот обувь.

Еще не отдавая себе в этом отчет, они уже были неразлучны. Их спрятанные, животные сущности узнали друг друга. То, как они сейчас обменивались улыбками и двигались, выказывало потаенные, страстные, скрытые от других желания обеих. Они уже считали друг друга, просто до их сознания это еще не дошло.

— А ты темная штучка, — сказала, поворачиваясь, Ролфа. Это было сказано с искренней симпатией. В каком-то смысле так оно и было, и Милене-актрисе хотелось удостовериться, действительно ли посторонние способны разглядеть в ней то, что она сама не афиширует.

И Милену-актрису пробрал холодок неожиданной робости. Ее раскусили, можно сказать ее видели насвозь. Маска оказалась полупрозрачной. Момент, отведенный на быстрый, требующий находчивости ответ истек, и Ролфа отвернулась. Тем не менее актриса из-за своей маски, неважно, полупрозрачной или нет, продолжала наблюдать. Полярница, дородная, грубоватая на вид. «Медведь, Влюбленный в Оперу», знаменитый персонаж Зверинца.

— Ах ты сучара, — пробормотала себе под нос Гэ-Эмка.

— Это вы мне? — осведомилась актриса.

«Милена, ну ты же сама знаешь, что нет! Зачем везде изыскивать повод для того, чтобы обидеться?»

— Что ты! — улыбнулась, поднимая бутылку, Ролфа. — Это я бутылке из-под виски. Вот, пустая совсем.

«Она намекает, что видит тебя насквозь и то, что она там видит, ей нравится. И она хочет, просто жаждет понравиться тебе».

Воодушевленная силой своего влечения, Ролфа бесшабашно швырнула бутылку из-под виски и демонстративно выждала, пока та разобьется, как будто эксцентричные выходки и резкие звуки могли говорить там, где обычных слов не хватает.

«Если б это происходило со мной сейчас, Ролфа, я бы просто рассмеялась и спросила, как тебя зовут. А потом села бы рядом и прямо сказала, что ты просто замечательная и что я это поняла с первой же минуты. И мне наплевать, что ты в меху, и клыкастая, и кроссовки у тебя ношеные-переношеные. И мы бы сели рядом и несколько часов болтали о музыке, а потом бы я сказала: «Слушай, а пойдем чего-нибудь шандарахнем, раз уж ты так к вискарю неравнодушна!» И мы бы просто подружились, с самого начала. И знаешь, Ролфа, почему сейчас бы я запросто смогла вот так поступить; почему я стала не такой, как прежде? Потому, что такой меня сделала ты. Причина в тебе.

Мне больше не хочется вспоминать. Не хочется видеть все те напрасные хлопоты, и боль, и ожидание. Я просто хочу чувствовать твои объятия. Хочу гладить мех у тебя на руке и делать, что в моих силах, чтобы тебя сберечь. От того, что будет. И на этот раз, уж на этот-то раз я бы знала, как поступить; уж у меня бы теперь понапрасну ничего не пропало, прахом не пошло. Я бы сказала: «Давай дождемся, когда у людей опять появится металл, и твоя Семья будет вынуждена протянуть наконец руку Консенсусу». Сказала бы: «Давай видеться не часто — пусть урывками, пусть от случая к случаю. Но только не убегай, не скрывайся, не оставляй меня, пока наконец не покажешь им, твоему отцу с сестрицами, что твоя музыка действительно пробивает себе дорогу, что она состоялась, получила признание. А на Считывание я бы тебя не пустила, ни за что».

Ролфа подняла бутылку.

— Бог, — произнесла она, — определенно был самогонщиком!

Она широко, открыто улыбнулась, и Милена-актриса разглядела и жутковатые зубы, и перхоть, и наконец в достаточной мере расслабилась, поняв, что странноватое это создание относится к ней вполне дружелюбно.

— Ты здесь что, живешь? — спросила Милена-актриса, делая шажок вперед. Ее вдруг щекотнула смешливость, и какая-то детская зачарованность происходящим, и еще что-то сладкое и нежное где-то внутри, что она прятала и оберегала.

«А может, и нет; может, я бы и не стала ничего менять, — подумала Милена Вспоминающая. Сердце заныло от любви к ним обеим. — Может, лучше всего, чтобы именно так оно и происходило, вкрадчивой ощупью, как в незримых тенетах. А не так чтоб напролом, искушенно, по-деловому».

На лице у Ролфы появилось выражение, так хорошо теперь знакомое Милене Вспоминающей: выражение необыкновенно трепетной нежности, бесхитростной доброты; наивного желания того, чтобы мир для них был устроен лучше. В глаза Ролфе лезли ворсинки, и она моргнула.

— Да уж лучше б так, — сказала она с грустноватой улыбкой, видимо позабавленная вопросом. — Нет, на самом деле я здесь прячусь. Ну, коли уж ты совсем ничем не травишься, то, может, тебя хотя бы это заинтересует. На-ка вот, взгляни.

И она протянула партитуры.

«А я и забыла, — подумала Милена Вспоминающая. — Уже тогда между нами искрой сверкнула музыка. Музыка, которая соединит, и разлучит, и удержит нас вместе на всю жизнь».

Бумага была гладкая как кожа и еще теплая от прикосновения Ролфы.

— Я вижу, чтение партитур не составляет для тебя труда, — сказала Ролфа, как бы подразумевая, что все остальное составляет. Теперь было просто и понятно, что Ролфа среди них двоих за старшую, что верховодит именно она.

«Я-то считала, ты у нас просто большой ребенок, — думала Милена Вспоминающая. — Какая в тебе бездна, Ролфа, я тогда и не знала. Ты же гений.