Из воспоминаний Эммы Герштейн: «Когда ее вызвали к прокурору, я ждала в холле. Очень скоро… дверь кабинета отворилась, показалась Анна Андреевна. А на пороге стоял человек гораздо ниже ее ростом и, глядя на нее снизу вверх, грубо выкрикивал ей в лицо злобные фразы. Анна Андреевна пошла по коридору, глядя вокруг невидящими глазами, тычась в разные двери, не находя дороги к выходу. Я бросилась к ней. Уж не помню, куда и как я ее отвезла…»

Если верить моим записям, моей «географии поэзии», то отвезла к Сергею Шервинскому – у него остановилась в тот приезд. Впрочем, ни ему, ни Герштейн, никому другому так и не сказала про второе письмо к Сталину. Не сказала, думаю, потому, что ей уже передали: на приеме в Кремле по случаю вручения наград почти двумстам писателям Сталин спросил вдруг и о ней: «Что дэлаэт манахыня?». На деле спросил: «Где Ахматова? Почему не печатается?» Ему сказали: с 1924 года это запрещено. И тогда он, так пишут, кивнул: «Разрешить!..» С этого царского слова и начались медленные, но перемены в ее жизни, крохотные, но – милости. Письмо ее о сыне вождь, видимо, не читал (свидетельств тому нет!), но «милости», если бы она сказала кому-либо о письме, любой связал бы с ее обращением к вождю. На чужой роток… Она просила о милости к сыну, а вместо этого «благодеяния» посыпались на нее. Вместо этого к ней пожаловал вдруг Костя Симонов, молодой тогда поэт, и попросил стихи для альманаха. Вдруг – потому что, повторяю, ее – не су-щест-во-ва-ло! Симонова привела к ней в Фонтанный дом Лидия Гинзбург, литературовед. Он, еще на лестнице, спросил Гинзбург: «А можно поцеловать руку Ахматовой»? «Даже должно», – ответила та. И вдруг уже у дверей квартиры Симонов, пишет Гинзбург, быстро снял с пиджака новенький Знак Почета и сунул его в карман. Стыдно стало ордена за стихи. Ничего, ничего, заметим, это пройдет! Через десять лет, в 1949-м, он, увешанный наградами за войну, смельчак-легенда, «мачо», приедет в Питер и, никого не смущаясь уже, будет громить ее, старуху: «Ахматовщину, – скажет, – надо выжечь каленым железом!..» Было, было! Но пока, в 1939-м, смиренно попросит у нее стихи. Потом (и опять вдруг) ей повысят пенсию и предложат квартиру (!), потом напечатают книгу (!!), попытаются даже дать Сталинскую премию (!!!). Разве злые языки не связали бы всё это с ее письмом к Сталину? Кто стал бы разбираться, о чем она просила вождя? Потому и молчала.

Впрочем, и с премией, и с книгой власть спохватится. Стихи ее попадут на глаза завхозу ЦК партии Крупину. «Проповедь религии», – напишет он Жданову. Тот скажет: «Просто позор, с позволения сказать, такие сборники», – и на письме Крупина выведет: «Как этот “блуд во славу божию” мог появиться в свет? Кто его продвинул?» И «милости» враз оборвутся. Зло делается быстро, скажет она в старости, а на добро уходит порой вся жизнь. Так вот, партия всё делала быстро: уже в октябре 1940 года вышло, как теперь известно, закрытое постановление Секретариата ЦК о ее сборнике. Полетели выговоры за «грубую ошибку», книгу кинулись изымать из торговли, но, к счастью, не нашли: стихи разлетелись. За ним очереди в книжные занимали с ночи. Цветаева с четырех утра, помните, стояла с Муром как раз за этой книгой.

С Цветаевой – я уже писал об этом – встретится. За пятнадцать дней до начала войны. О чем говорили – гадают по сей день. До нас дошли лишь мнения их друг о друге. «Она была сухая, как стрекоза, – скажет Ахматова о Цветаевой. – В сравнении с ней я телка». Цветаева же отзовется почти равнодушно: «Просто дама»… Вот и вся встреча, если бы в последнее свидание двух планет, двух умнейших женщин XX века, которое состоялось в Марьиной Роще, в маленькой комнатушке друга Ахматовой Николая Харджиева (Москва, ул. Октябрьская, 43), именно Ахматова не заметила бы, что за ними «идут». Они уходили от Харджиева по Октябрьской, тогда – Александровской улице, а за ними крался топтун НКВД. Сама Лубянка, считайте, сам – Кремль. Понятно, у одной в тюрьме муж и дочь, у другой – сын. «Это за нею? Или за мной?» – гадала потом Ахматова. Я лично думаю – за обеими. Ведь по московской улице шли не просто два великих поэта – две самые опасные для режима пророчицы, две Кассандры, приговорившие уже этот самый режим.

На старости лет, когда Ахматова доживала дни в своей последней ленинградской квартире (С.-Петербург, ул. Ленина, 34), к ней явится какой-то профессор из США. Он и раз, и два спросит ее: а что же такое этот самый «русский дух»? Ахматова «не заметит» вопроса, потом – вежливо сменит тему. Но тот будет настаивать: «Вы единственная, кто знает это». Тогда она рассердится: «Мы не знаем, что такое русский дух». – «А Достоевский знал!» – выпалит американец. И вот тогда она и выдаст: «Достоевский знал много, но не всё. Он думал, что если убьешь человека, то станешь Раскольниковым. А мы знаем: можно убить пятьдесят человек – и вечером спокойно пойти в театр…» Такое, добавила, даже Достоевскому не снилось…

Да, кто не жил в эпоху террора, тому его не понять. Сына Ахматовой освободят, но в конце войны; он еще успеет повоевать и даже дойти до Берлина. Однако и с ним спохватятся – арестуют в четвертый уже раз. После войны министр МГБ Абакумов выпишет ордер и на арест Ахматовой, уже второй, как помните. «Аня висела на волоске», – скажет и Пунин. Спасет ее опять Сталин, больше ведь некому, если сам министр – за. Именно это станет последней «милостью» вождя. Да, история прячет концы в воду, но – воля ваша – какие-то запредельные, именно что «подводные» связи между ними все-таки были. Помните ее слова о Сталине: он «благоволил ко мне…»? Не ошиблась. А потом, сказала, «метаморфоза – ненависть»…

А есть ли вообще пусть не тайна, но хоть секрет достойной жизни? Зачем, ради чего и как проживаем мы годы? Речь не о цели жизни – о сущности, качестве ее, об оправдании самого дыхания нашего. Так вот, мне думается, секрет есть. И его знала Ахматова. «Человек, – сказала, – может быть богат только отношением других к себе. Никаких других богатств на свете нет». Речь не о толпах, ослепленных поклонением, не о «хайль» и «да здравствует!» Речь, если хотите, – о картине художника моей молодости Виктора Попкова, давно покойного уже, о полотне, на котором в какой-то березовой роще столпилось вокруг гроба старухи множество людей: в платочках, в великоватых пиджаках, с детишками, которых люди держат за руки. Знаете, как называется картина? «Хорошим человеком была бабка Анисья». Она сейчас в Третьяковке. Вот так и ахматовская мысль: мы богаты лишь отношением к себе окружающих. Она, кстати, «безбытная кочевница», так и прожила все отпущенные ей семьдесят шесть лет.

Об Ахматовой «надо писать всё или ничего». Всё, а не за и – анти. Увы, тайна и поныне: почему трижды разносилась весть о смерти ее: в 1921, 1952 и 1957 годах? Почему, зная о доносчицах Островской и Оранжиреевой, она не только терпела их – дружила с ними? И куда исчезло в КГБ (и исчезло ли?) «Наблюдательное дело», заведенное на нее в 1939-м: 900 страниц донесений и слежки? Наконец, самая большая тайна, почему вдруг решила, что холодная война в мире началась из-за нее? Ни больше ни меньше! И родилась эта тайна 3 апреля 1946 года в Москве – в Колонном зале Дома союзов.

Такого дня в ее жизни больше не было. Триумф, пик взлета, миг славы! В Доме союзов на сцену большого вечера стихов в тот день поднялись почти два десятка поэтов. Но лишь двоих, Пастернака и Ахматову, зал встретил стоя. Она была в черном платье, на плечах белая шаль с кистями. Не было челки, волосы убирала уже назад, зато всё остальное: органный голос, осанка, непокорные стихи – всё было прежним. Да, двоих зал встретил стоя, но лишь ее (не знаю, верить ли?) и слушал стоя. Этого, кажется, ни у кого еще не было! Хлопали, трудно представить, пятнадцать минут. «О, эти овации мне дорого обойдутся», – скажет она об этом вечере. А Сталин, узнав про почести, якобы спросил: «Кто организовал вставание?..» Глупый, ревнивый вопрос. Это ему «организовывали» вставания. Но чутье самодержца не подвело – соперница! Словно догадался, о чем не мог знать: ведь из зала ей прислали записку, пять слов, но каких! «Вы похожи на Екатерину II». Как тут не взревновать? Царь и не им «назначенная» царица! Но противостояние это и впрямь дорого ей обойдется. До Постановления ЦК о ней, до катастрофы, оставалось четыре месяца.