Из письма Есенина – Бальзамовой: «Жизнь – глупая штука… Ничего в ней нет святого, один сплошной и сгущенный хаос разврата… Люди нашли идеалом красоту и нагло стоят перед оголенной женщиной, и щупают ее жирное тело, и разражаются похотью. И эта-то игра чувств, чувств постыдных, мерзких и гадких названа у них любовью… «Наслаждения, наслаждения!» – кричит их бесстыдный, зараженный одуряющим запахом тела в бессмысленном и слепом заблуждении дух… Все и каждый только любит себя и желает, чтобы всё перед ним преклонялось и доставляло ему то животное чувство – наслаждение… К чему же жить мне среди таких мерзавцев… Если так продолжится… – я убью себя, брошусь из окна и разобьюсь вдребезги…»

Они разойдутся, любовь к Мане, Марии Парменовне, он «прикончит». Но среди сохранившихся к ней слов останутся и такие: «Не думай, что я изменил своему народу! Нет! Горе тем, кто пьет кровь моего брата! И горе брату, если он обратит свободу, доставленную кровью борцов идей, во зло ближнему». В стихах напишет: время его приспело, не страшен ему «лязг кнута» – и сравнит себя чуть ли не с Христом. Считал, он один – такой. А их, именно Есениных, было в Москве в 1914-м – ровно двести. Это установила полиция, когда искала «страшного революционера» по кличке Набор. «Набор» потому, что к тому времени наш карбонарий работал в типографии Сытина. Одни пишут, что отец помог ему устроиться подчитчиком в корректорскую, другие – что некий рабочий, баловавшийся «рифмой», а третьи – что пристроила его в типографию группа большевиков, ибо он, как умелый и ловкий парень, был «очень ценен в распространении нелегальной литературы». «Славянофилы» пишут ныне: участие его в рабочем движении, да еще с большевиками, было случайным эпизодом. Как же, певец «посконной Руси»! Но нет, он не только поддерживал большевистскую фракцию в Думе и распространял журнал «Огни» – участвовал в маевках, удирал от полиции по крышам и стоял среди тысяч сытинцев в забастовке на Пятницкой, когда рабочие, перегородив улицу, повалили трамвай. Наконец, видел, как из ворот типографии вынесли на руках Горького после встречи с рабочими. Видел – и завидовал. Вот какую славу надо иметь!

Он снимет комнату сначала на 5-й Тверской-Ямской (Москва, ул. Фадеева, 4), потом – в Сокольниках (Москва, 3-я Сокольническая ул., 20). Снимет пополам со Скакуном, а переезжать им будет помогать Пень. Скакун и Пень – клички, под ними числились в полиции друзья его – Пылаев и Цельмин. «У меня был обыск», – радостно пишет Есенин однокашнику в Рязань. Потом будет второй. Хвастал, что письма его «читают». А вперемежку сообщал, что первое стихотворение уже напечатал журнал «Мирок», что ходит в «Суриковский литературно-музыкальный кружок», где «очень известный» крестьянский поэт Иван Суриков собирает молодых стихотворцев (Москва, Солянский проезд, 3), что «не признает» уже Пушкина и Некрасова, а любит Белинского и Надсона. Через месяц сообщит: «Распечатался я во всю ивановскую. Редактора принимают без просмотра и псевдоним мой “Аристон” сняли. Пиши, говорят, под своей фамилией…»

Из донесения агента охранки: «В 9 часов 45 мин. вечера Набор вышел из дому с неизвестной барынькой. Дойдя до Валовой ул. постоял мин. 5, расстались: Набор вернулся домой, а неизвестная барынька села в трамвай, на Смоленском бульваре слезла, пошла в дом… с Дворцового проезда, в среднюю парадную красного флигера № 20, с Теплого пер. во дворе флигера правая сторона, квартира внизу налево, где и оставлена; кличка будет ей Доска…»

Теплый переулок – это улица Тимура Фрунзе. А Доска – это Анна Изряднова, будущая гражданская жена Есенина, которая и жила здесь с родителями (Москва, ул. Тимура Фрунзе, 20). Тоже работала в корректуре у Сытина и, кажется, вслед за поэтом – в корректорской торгового дома «Чернышев Д. и Кобельков Н» (Москва, Банковский пер., 10). «На деревенского парня похож не был, – напишет про Есенина. – На нем был коричневый костюм, высокий накрахмаленный воротник и зеленый галстук. С золотыми кудрями он был кукольно красив… Был заносчив, его невзлюбили за это». Зато она полюбила так, что, пережив поэта на двадцать лет, никогда уже не выйдет замуж. Была старше на четыре года, но слушала его раскрыв рот. «Гений для меня, – горячился он, – человек слова и дела…» Признался, что его считают сумасшедшим и даже хотели отвести к психиатру. Звал любить и подлецов, и праведников, исповедовал толстовство, божился, что не ест мясо и всякие «прихотливые вещи» вроде шоколада да «кофэ». И настаивал: надо нам учиться. И не просто в университете (это отвергал), а в народном, для «простых». Такой действительно появился тогда – университет Альфонса Шанявского, первый в России народный университет.

Миуссы! Вот где был этот университет (Москва, Миусская пл., 6). Кого здесь только не было тогда! Рабочий в поддевке, нарядная дама, сын лавочника, курсистка, сибирячки ясноглазые, точеные горцы с газырями. По коридорам бродил даже некто длинноволосый в белом балахоне, с босыми ногами, красными от ходьбы по снегу. А учили здесь «неумытую Расею» и Брюсов, и Тимирязев, и физик Лебедев. И тут, на вечере, ища в зале милые глаза Ани, Есенин и прочел стихи, которые только что написал: «Если крикнет рать святая: // “Кинь ты Русь, живи в раю!”, // Я скажу: “Не надо рая, // Дайте родину мою”».

…Холодной московской ночью он отвез Аню в роддом. Неизвестно, где рожала Изряднова сына, но жили уже у Серпуховской заставы (Москва, 2-й Павловский пер., 3). «Когда вернулась из больницы, – вспоминала она, – дома был образцовый порядок: везде вымыто, истоплены печи, готов обед и даже пирожное куплено». На ребенка глянул с любопытством. «Ты песен пой ему больше, – учил ее и всё повторял: – Вот я и отец…» Страшная судьба ждала их сына. В двадцать три года, в 1937-м, его, летчика, арестуют прямо в вагоне, назовут убийцей, «готовившим акт против Сталина путем броска бомбы на трибуну во время демонстрации», и по-тихому убьют. А про Аню никто и позже не скажет слова худого. «Удивительной чистоты была женщина», – вспомнит о ней сын от второго брака Есенина, от Зинаиды Райх. А дочь напишет: на таких свет держится. «Все связанное с Есениным было для нее свято, его не обсуждала и не осуждала. Долг был ей ясен – оберегать…» Но он, уезжая отсюда в Петроград (за славой – «ее надо брать за рога!»), ласково махнув ей рукой: «Я скоро!» – так и не вернется к ней. Нет, будет даже хуже – никому в Петрограде ни разу не скажет, что в Москве у него есть и жена, и даже – сын.

Там, в Северной столице, уже в день приезда первый поэт Блок оценит его: «Стихи, – напишет, – свежие, чистые, голосистые». Понятно, что в Москву через три года Есенин въедет в ореоле сумасшедшей славы. Но – с другой женой! С Зинаидой Райх. Потом будет третья жена, потом четвертая. Но за пять дней до смерти, в декабре 1925 года, торопясь к поезду, проститься забежит лишь к Ане, жившей с сыном его уже на Сивцевом (Москва, ул. Сивцев Вражек, 44). «Что, Сережа? Почему?» – затревожится она. «Чувствую себя плохо, – скажет, – наверное, умру». Только ей из близких скажет это: «наверное, умру». Предполагал или решился уже на смерть – неведомо. Но, храня верность, Аня будет ждать поэта, как та нитка в казинете, – наперекор. Будто он вновь просто махнул ей рукой: «Я скоро!». Как тогда.

Эту «гадину» – Зину, Зиночку, Зинон! – он, кажется, и любил. А она – его. А потом она написала письмо Сталину, и ее – убили. Разве можно было писать диктатору в таком тоне? «Всю правду наружу о смерти Есенина!..» То ли приказ, то ли вообще – угроза. А ведь на дворе стоял как раз 1937-й! Убьют не сразу, через два года после письма. Сначала арестуют ее нового мужа Мейерхольда, посадят сестру Есенина Катю, расстреляют сына Есенина, Георгия Изряднова, а потом и друга, мужа Кати, – Василия Наседкина. Сначала всех из ближнего круга Есенина «повыведут»! И лишь потом зверски убьют и ее…