— Князь — хлюпик, интеллигент. Мне нравится в вас, капитан, ваша простонародная прямота и убежденность…

— Не надо льстить мне, Геннадий Лукич, — ответил Дремлюга. — Я ведь достаточно умен и все понимаю…

Все казалось дурным сном… Тюремный вагон, заброшенный на запасные пути, не топили. Железо промерзло, князь едва добился, чтобы принесли из присутствия шубу. Завернувшись в нее, Сергей Яковлевич топал ногами, обутыми в легкие туфли, стараясь отогреть стылые пальцы. Через замазанное белилами окно, в узоре решетки, виднелось зарево пожара. И все время стучали выстрелы, что-то ухало и перекатывалось над крышей вагона.

«Кто бы мог подумать, что все так кончится? Так стыдно…»

Было слышно, как, снедаемый позором, бьется в соседней камере головою об стенку полковник Алябьев. Да и было отчего биться — Мышецкий видел, как его проводили, арестованного: погоны полковника были вырваны с мясом. Зря, зря… Алябьев манифеста не ценил и вполне был бы сейчас пригоден! Своя своих не познаша.

А в другой камере, подальше, сидел Бобр, которого взяли следом за губернатором прямо с избирательного участка.

— Вас-то за что? — успел крикнуть ему Мышецкий. — Вы же миролюбец, хоругви таскали…

Холод забирался под шубу. Сергей Яковлевич напрасно барабанил в стенку, стараясь вызвать на разговор полковника, — Алябьев вдруг затихал, не отвечал, и это затишье буйного воина казалось опасным. Зато с конца вагонного коридора вовсю заливался Бобр:

— Солдати-и-ики… где же вы?.. Лю-у-уди!

Наконец эти вопли Мышецкому надоели.

— Перестаньте! — крикнул он, выставив губы в дверной «глазок». — Перестаньте унижать себя. Ведите себя с достоинством, как положено «патер фамилиас»!

— Переат мундус эт фиат юстиция! — взмолился Бобр.

Мышецкий не сразу сообразил: «Да свершится правосудие, хотя бы погиб весь мир!»

И, сообразив, рассердился:

— Мир не погибнет, а правосудие свершится. Вам-то что? Вы легкая закуска на пиру общественных раздоров…

— Я боюсь, что отвезут в Тургай, а там вешают!

— Мы не те с вами люди, которых вешают… Успокойтесь.

Князь завернулся в шубу, прилег на железную лавку и, закрыв глаза, перебрал в памяти все этапы своей карьеры; Плеве — Мясоедов — Лопухин — Ивонна Бурже — Фредерике — Дурново… Да, немало людей он втянул в свою орбиту! «Господи, дай бог, чтобы Дурново ушел в отставку, тогда еще можно спастись…» Сергей Яковлевич машинально стал сортировать все кары небесные — какая может угрожать ему? Но мысли все время сбивались на Борисяка, побуждаемые к тому раскатами выстрелов…

Борисяку, вспомнил Мышецкий, часть первая статьи сотой: «Виновный в насильственном посягательстве…» и так далее. «Наказуется смертной казнью». Так? Да, кажется, так… А тем, которые сидят с ним в депо, тем статья сто двадцать третья. Восемь лет каторжных работ! «Участие в скопище, оказавшем насильственное противодействие вооруженной силе, призванной для рассеяния этого скопища…» Так? Да, память еще не изменяет мне…

Было очень холодно, но все-таки он умудрился заснуть. И спал крепко, отмечая во сне краешком сознания пулеметные очереди и буханье пушки. Его разбудил яркий свет фонаря. Луч бил прямо в лицо, беспощадно слепя глаза, но кто светил — видно не было…

— Уберите фонарь, — сказал, морщась, — разве так можно?

Чья-то рука властно взяла его за воротник шубы.

— Тихо, — послышался шепот Ениколопова, и фонарь загас…

Возле тамбура эсер долго бренчал ключами (вернее — отмычками). Дверь, тихо взвизгнув, отворилась. Качнулись над головой уренские звезды, запахло дымом, и Ениколопов, спрыгнув первым на снег, протянул князю руку:

— Теперь сообразили? Так прыгайте!

Путаясь в полах тяжелой шубы, Мышецкий отчаянно прыгнул. Из-под вагона, меж колес, выбрались они под занавес ночи.

— Куда мы? — спросил Сергей Яковлевич, потерянный.

— Не волнуйтесь. — Снова вспыхнул фонарь. — Вы же знаете, что моя специальность — как раз российские губернаторы!

— Не до шуток сейчас, — огрызнулся Мышецкий.

— Тихо! — велел Ениколопов.

Под высокими валенками эсера громко хрустел черный снег.

— Может, вернемся и захватим полковника Алябьева? — вдруг остановился князь. — С ним что-то неладное, он сильно подавлен…

Быстро шагая впереди, Ениколопов ответил так:

— Полковник мне не нужен. Их на Руси — как собак нерезаных. А вот губернаторов всего девяносто семь человек на всю мать-Россию!

— Уж не хотите ли вы сказать этим… — начал Мышецкий.

— Будем молчать оба, — придержал его Ениколопов.

Молча дошагали задворками города до какого-то притихшего дома. Мышецкий не узнал этого дома в темноте, Ениколопов постучал, и двери открыла Сана, громко плачущая.

— Сергей Яковлевич, что же будет-то? Хосподи, боже милосердный… Хоть вы-то живы!

— Вадим Аркадьевич, — обернулся Мышецкий, — вы куда?

— Сейчас, — был краткий ответ.

Ениколопов вышел.

Сергей Яковлевич грелся у раскаленной печки, глотал чай с коньяком, слушал, как не смолкает перестрелка возле депо. Сана, плача, совала ему в саквояж куски мяса, вареные яйца:

— Уж я не знаю, какие вам, варила вкрутую, все лучше, в дороге не разобьются. Соль-то вы не забудете, куда я кладу?..

Вошел Ениколопов, весь заснеженный, с небольшим сундучком под локтем. С ним — незнакомый калмык в остроконечной шапке.

— Готово, — заявил мрачно эсер. — Сейчас поедем.

— Нисява, нисява, — добавил калмык, улыбаясь.

Сана повисла на шее Мышецкого, по-бабьи целуя его в щеки:

— Сергей Яковлевич, увидимся ли когда еще? Ой, горе… Да што это за жизнь такая проклятая? Нигде покою нет человеку…

Мышецкий похлопал ее по широкой, как мост, спине:

— Ничего, Сана, ничего милая.

— Сели! — приказал Ениколопов. Все присели — на дорожку. Громко бабахнула пушка.

— Встали! — сказал Ениколопов. Встали, и Мышецкий только сейчас заплакал. Ениколопов оторвал его от Саны, выволок снова под холодные звезды, пихнул в возок.

Сергей Яковлевич горько рыдал, глядя в небо. Бездонная пропасть неба и отчаяния нависла над ним. Ениколопов грузно свалился рядом с ним на мягкую волчью полсть, пихнул калмыка, чтобы ехал.

— Вы с ума сошли, — сказал сердито. — Теперь не время плакать, возьмите себя в руки… Надо спасаться!

— Вадим Аркадьевич, все кончено… Доверяюсь вам.

— Давно пора, князь.

— Скажите… честно: куда мы сейчас?

— У меня логово приготовлено на двоих… Только не волнуйтесь, я человек опытный, смелый, такие вещи для меня уже не внове!