волю народам, сила находилась уже не в руках аристократии. Тогда она была во власти того или иного великого полководца, который использовал легионы для собственных целей. Именно такое положение дел стало правилом в монархии Цезарей[1603].

Но даже в течение периода олигархического беспорядка Рим поддерживал определенное влияние на Востоке. Оно осуществлялось двумя способами. Во-первых, значительная часть престижа, который Рим приобрел, свергнув Антиоха III и Македонское царство, сохранилась в сознании людей. Мир всегда наполовину управляется воображением. Во-вторых, функции, которые Рим стал осуществлять в качестве всеобщего арбитра и посредника, дали ему господствующую позицию в дипломатической интриге, и без какого-либо открытого вмешательства римляне могли вести свою игру, выставляя одного властителя против другого, раздувая все элементы внутренних раздоров, и в конце концов сделать ситуацию очень неприятной для любого, кто вызвал неудовольствие Рима. Естественно, это подспудное влияние скорее подозревали, чем могли доказать.

Сенат, таким образом, продолжал играть на страхе, который внушало римское имя, чтобы издавать декреты и посылать бесчисленные комиссии для арбитража в делах народов. Поощрения и милости римлян все еще стоило добиваться, и посланники восточных правителей не прекращали приносить золотые венцы и осыпать сенат цветистой лестью. Но дома те же самые властители вели свои дела, особо не сдерживаясь.

Деметрий, в то время как его друзья в Риме смотрели на него косо, вынужден был прибегать к собственным ресурсам. Но эта изоляция только подкрепила его решимость. Разве невозможно было для сильного властителя даже теперь восстановить селевкидское царство, вернув ему силу, независимость и славу?

О внутреннем управлении при Деметрии Сотере мы можем судить по тому, что произошло в Иудее. Мы видели, что результатом слабой администрации Лисия стал нестабильный компромисс: хасмонейская партия осталась у власти. Но было совершенно очевидно, что дом Хасмонеев, побуждаемый славой, которую он завоевал в войне за религию, не удовлетворится ничем, кроме абсолютного господства в пределах Иудейского государства и освобождения этого государства от любого внешнего контроля. С точки зрения государственного мужа, чьей целью было сохранить селевкидское царство как единое целое, от Хасмонеев, безусловно, надо было избавиться. Конечно, государственный муж при этом как только возможно пощадил бы религиозные чувства иудеев, но оставить Хасмонейский дом у власти было бы слепотой и безумием. Задача становилась тем легче, что цель, за которую теперь сражались Хасмонеи, – их собственное господство – не внушала той же самой страстной преданности со стороны наиболее одухотворенных людей нации, что и дело религии. Хасиды были довольны, если Закон был в безопасности.

Едва ли Деметрия должен был убеждать в этом человек, который вскоре после его восшествия на престол явился к нему в Антиохию. Он назвал себя Алкимом – поскольку это было созвучно еврейскому имени Иоаким. Он принадлежал к роду священников, к дому Аарона, и явился требовать должности первосвященника от царя Деметрия. Согласно одному рассказу, в какой-то момент в эти смутные дни он уже служил первосвященником[1604]. Однако он был связан с эллинистами, и, когда Хасмонеи победили, он был изгнан из страны вместе со всеми выдающимися людьми из этой партии. Алким мог долго рассказывать о том, что все друзья селевкидского правительства пережили от рук своих соотечественников: ему было легко убедить царя, что правительство, которое бросило собственных сторонников, вряд ли приносит пользу самому себе. Вакхиду поручили сделать Алкима первосвященником в Иерусалиме военной силой[1605].

Алким явился в Иерусалим как законный первосвященник из дома Аарона. Возможно, в последнее время эта должность была узурпирована кем-то из братьев-Хасмонеев. Если так, то это объяснило бы тот факт, что их старые союзники-хасиды были недовольны этим нарушением Моисеева закона и были готовы охотно признать первосвященника из дома Аарона[1606]. Единственным их условием было то, что клановая вражда между двумя партиями теперь не должна продолжаться: не должно было быть репрессий против тех, кто был верен Закону. Алким счел, что хорошим политическим ходом будет согласиться на эти условия – и столь же хорошим ходом будет нарушить их вскоре после этого. Он считал, что оппозиция будет сломлена новыми проскрипциями. Вакхид тоже совершил несколько убийств – уже по своей инициативе – перед тем как ушел[1607]. Партия противников Хасмонеев, рассеянная за пределами Иудеи, снова стала возвращаться домой[1608].

Иуду и националистов выгнали из Иерусалима, но они не были раздавлены. Они все еще были на свободе, и их налеты внушали ужас людям в сельской местности. Для сторонников первосвященника стало небезопасно появляться вне укрепленных городов. Алким почувствовал, что чаша весов склоняется против него, и через год после своего вступления в должность снова обратился в Антиохию[1609].

Деметрий доверил задачу сокрушить Хасмонеев Никанору, который – в более-менее кривом зеркале наших иудейских источников – представляется человеком грубым, откровенным и простосердечным[1610]. Он начал с того, что пригласил Иуду для личной беседы, и, когда иудейский патриот и македонский военачальник сошлись лицом к лицу, в результате они подружились. В Иерусалиме Никанор благоволил националистам. Судя по всему, он считал, что если братьев-Хасмонеев не беспокоить, то они последуют его совету: остановятся и начнут вести тихую домашнюю жизнь, и все будет хорошо. Он отпустил воинов, набранных в соседних областях, которые присоединились к нему. Иуда открыто появлялся в Иерусалиме вместе с Никанором и даже, как нам рассказывают, женился по совету Никанора и начал семейную жизнь[1611].

Тот оборот, который приняло это дело, не мог не вызывать крайнего беспокойства у Алкима. Разумеется, он имел право сомневаться в возможности «убить „гомруль“ добротой»[1612]. После его жалоб при дворе Никанор получил приказ захватить Иуду и прислать его в качестве пленника в Антиохию. Для Никанора это было трудно, но он был солдатом и знал свой долг. Однако он слишком откровенно вел себя с Иудой, чтобы тот сразу же не догадался, что произошло. Иуда тут же испарился, и Никанор оказался в не самом лучшем положении по отношению к двору. У него не было никакого представления о том, как достичь своей цели, кроме откровенного насилия, и он был уверен, что священники находятся в тайном сговоре с Иудой. В любом случае он знал, что до самой чувствительной точки иудейского народа можно добраться через Храм и священные ритуалы. И он отправился в Храм и велел священникам, которых застал за совершением службы, предать Иуду в его руки. Естественно, ответом ему были только пустые взгляды и заявления о том, что никто ничего не знает. Он посчитал, что все это обман, и