тени, ни одна ветка не треснет под ногою. Западноевропейцу до них так же далеко, как жителю Нью-Йорка до индейца прерий, и немудрено, что австрийцы так их боятся. За неделю, которую мы здесь находимся, наши разведчики не потеряли ни одного человека убитым или взятым в плен, есть человек четыре-пять раненых, да и то легко, а австрийцев захвачено пленными более сорока человек, да не менее того, если не больше, заколото штыками, и заколото молча, внезапно, без крика с их стороны, раненных же выстрелами учесть нельзя, но их не мало. Австрийцы как-то до наивности глупы, наши ловят их изо дня в день на одной и той же ухватке, и они каждый раз, как рыба на удочку, идут на ту же приманку; делается это так: наша партия охотников человек десять-двенадцать, выбирает удобное место для засады и, притаившись, высылает вперед два-три самых отчаянных и расторопных. Те идут вперед и, завидя неприятельских разведчиков, делают вид, будто нечаянно на них наткнулись. Дав торопливый выстрел, наши начинают уходить. Австрийцы бросаются в погоню. Увертываясь как лисица от собак, наши ловко наводят преследователей на засаду и тут мгновенно, точно в землю проваливаются, исчезают из глаз оторопевших австрийцев. Те делают еще несколько неуверенных шагов вперед, раздается легкий свист, и, словно из-под корней дерев, вокруг них вырастают темные фигуры русских стрелков, с наведенными им в головы винтовками в руках. В диком ужасе австрийцы, не думая о сопротивлении, бросают винтовки и подымают руки вверх, более напуганные бросаются на колени или ложатся ничком на землю. Подобрав с земли неприятельские винтовки, охотники гонят австрийцев как стадо баранов в свою сторону. Только теперь, к своему стыду и досаде, опомнившиеся от страха австрийцы нередко убеждаются, что сдались гораздо меньшему числу русских, но стыд не дым — глаза не выест. Они скоро примиряются со своей участью и равнодушно бредут шмыгающей походкой за врагами своего императора, весьма довольные, что все окончилось так для них благополучно. Миша — Мефистофель изрек недавно крылатую истину про австрийцев. По его наблюдениям, они ведут войну фабричным, а мы кустарным способом. Они воюют при помощи усовершенствованных машин всякого рода, технически, а мы личным искусством каждого бойца в отдельности, с помощью ловкости, находчивости, удали. У них бронированные автомобили, аэропланы, ракеты, телефоны и тысяча других приспособлений, у нас меткий глаз, крепкая рука, сметка и «восторг». Действительно, среди младших офицеров и нижних чинов встречается много, если можно так выразиться, «художников войны», не ремесленников, а именно «художников», замечательно изобретательных на всякого рода каверзы врагу и искренно увлекающихся. Забывающие о всякой осторожности и презирающие всякую опасность, эти люди, точно выхваченные из романов Майн-Рида и Фенимора Купера. Своего рода «Следопыты», «Соколиный глаз», «Меткая рука» и т. п. герои прерий и девственных лесов былой Америки. Для них самая опасная разведка — веселая прогулка, а рукопашная схватка — забава, спорт. Этого типа люди убеждены, что если «смотреть в оба», «не зевать», ловко работать руками, то этим для них исключена всякая опасность. Право убивать, вне зависимости от оплошности убитого, они признают только за снарядами и издалека прилетевшими пулями. От снаряда да от шальной пули не убережешься — говорят они — это уже как судьба. Коли суждено застигнуть — застигнет, как не берегись, ничего не поделаешь.

Однако я заболтался. Трудно оторваться от письма, когда я пишу, мне кажется, будто ты где-то тут близко, близко от меня, а когда кончаю письмо и сдам его ординарцу везти в штаб дивизии, где у нас почтовый ящик полевой почты, мне делается тоскливо и я вспоминаю те тысячи верст, которые нас разделяют.

Ну будет, будет. Ординарец уже на коне и ожидает только моего письма, чтобы присоединить его к пачке других писем, посылаемых моими товарищами офицерами и солдатами.

Крепко, крепко тебя целую, моя радость, моя светлая будущность, мой Магометов рай, моя далекая, поэтическая мечта, моя жизнь, мое солнце. Я готов слагать в твою честь акафист, но не могу подобрать тех достаточно сильных и в то же время нежных слов, чтобы выразить тебе мое беспредельное обожание.

Твой, только тобою и грезящий

Валя.

Р. S. Мефистофель, узнав, что я тебе пишу, просит передать его почтительный привет. Кстати, он почему-то зовет тебя «католическая монахиня» и не хочет пояснить, что он под этим подразумевает. Меня он называет «увлекающимся папильоном», порхающим с цветка на цветок. Но это злостная клевета... За всю мою сознательную жизнь я любил только двух женщин, мою жену, когда она была невестой и самые первые годы после свадьбы, и тебя. Тебя я полюбил до могилы. Юнкером и в первый год, по выпуске, офицером, я, конечно, увлекался многими, но так поступают все, это было ребячество. Впоследствии, не скрою, мне многие женщины нравились, но это не было глубоким чувством, таким, каким полна теперь моя душа к тебе. Ах, я, кажется, добровольно никогда не кончу. Надо, чтобы кто-нибудь вырвал письмо из моих рук и силой заставил меня окончить его и вложить в конверт. Лошадь ординарца извелась от нетерпения, не хочет стоять на месте, а он сам хмуро и укоризненно поглядывает в мою сторону.

Целую, целую несчетно раз мое, неподдающееся никакой оценке, сокровище. Еще раз весь твой до гробовой доски, обожающий тебя и только тебя одну — Валя. Пиши, пиши, умоляю, пиши. Твои письма — единственное, что я теперь прошу у бога, в них все мое счастье, весь смысл моей жизни. Умоляю, пиши, иначе я сойду с ума от тоски и мыслей о тебе...

2-го октября 1914 года.

Валериан Павлович!

Садясь писать Вам, невольно с горечью подумала, что изо всех людей, знающих Вас, каждый знает, как ему к Вам адресоваться. Для посторонних Вы «милостивый государь», для знакомых «глубокоуважаемый», для друзей «дорогой» или как-нибудь еще в этом же роде, только одна я становлюсь в тупик, обращаясь к Вам и не зная, как мне Вас назвать. Я, которая еще так недавно звала Вас: «Мой дорогой, любимый Валя», а Вы меня — «Моя милая Милочка», не смею теперь назвать Вас так, не смею из оскорбленной гордости, из опасения, чтобы Вы не заподозрили меня в искательстве, но было бы смешно, если бы я назвала Вас милостивым государем, а назвать Вас многоуважаемым я не могу, ибо мне Вас уважать нет причин. По отношению меня Вы последние два года поступали так, что я получила, правда дорогой ценой, горькое право не уважать Вас.