Пока министры совещались и принимали различные декларации и меморандумы, на Балканском полуострове и в Турции происходили важные события.

Мусульманское возбуждение продолжалось, в Константинополе великий визирь Махмуд-паша получил отставку, получившие власть новые министры низложили и убили султана Абдул-Азиса (1830–1876), возвели на престол его племянника Махмуда V, но и он удержался на престоле лишь три месяца, в августе его скинули и возвели на престол Абдулу-Гамида (1842–1918, султан с 1876 по 1909). Султаны обещали Турции представительную конституцию по европейскому образцу, амнистию восставшим, но в это же время в Филипполе и его окрестностях произошло жесточайшее уничтожение болгар, не пощадили ни женщин, стариков и детей: 12 тысяч болгар было уничтожено в Филиппольском санджаке.

Вся Европа негодованием откликнулась на это жесточайшее избиение. Негодовала и Англия. Глава партии вигов Гладстон написал брошюру «Болгарские ужасы и Восточный вопрос» и требовал освободить Болгарию, Боснию и Герцеговину от мусульманского владычества. Английское правительство лорда Биконсфильда потребовало от Порты обещанные коренные реформы на Балканском полуострове.

2 июня 1876 года князь Горчаков писал в Англию графу Шувалову: «Так же как и г. Дизраэли, мы не верим в бесконечное продолжение анормального беспорядка вещей, предоставляемого Оттоманскою империею. Но еще ничто не готово для того, чтобы заменить его, и внезапное его падение рисковало бы потрясти Восток и Европу. Вот почему желательно поддержать политическое status quo действительным улучшением участи христианского населения, каковое улучшение мы всегда считали, считаем и теперь, необходимым условием существования Оттоманской империи… Ныне пред нами новое положение, которое трудно еще определить. В сущности, совершившаяся в Константинополе перемена не представляется нам изменяющею в главных чертах задачу, присущую Европе. Мы находим, что и теперь, как восемь месяцев тому назад, нет повода желать, чтобы на Востоке вспыхнул окончательный кризис, так как обстоятельства недостаточно созрели еще для такого решения. С другой стороны, Европа не может оставаться безучастною к этим важным событиям, которые близко касаются ее, не может позволить им идти своим естественным ходом. Ей остается лишь возобновить свои миротворные усилия. Если лондонский кабинет имеет в виду средства, пригодные к достижению этой цели либо на предложенных уже основаниях, либо путем более коренных решений, не вызывая, однако, всеобщего столкновения, мы готовы принять всякую мысль, сообщенную нам с искренним желанием соглашения».

Но спор продолжался долго, высказывались различные точки зрения, уповали и на неопытность молодого султана.

20 июня стало известно, что Сербия и Черногория, заключив союз, объявили войну Турции и вторглись своими отрядами с трех сторон под руководством генерала Черняева. Три императора решили пока не вмешиваться в события этой войны. Но русская общественность поддержала борьбу Герцеговины, Боснии, Сербии и Черногории с Турцией за свою независимость. Особенно активизировалась работа славянских благотворительных комитетов, собирали денежные средства и посылали в славянские страны. Посылали добровольцев-врачей, пищу, одежду. Министерство внутренних дел издало распоряжение не собирать денежные средства, но пожертвования продолжались в церковных храмах, а все это стекалось в канцелярию императрицы Марии Александровны. Русский Красный Крест отправил в славянские страны санитарные отряды. В газетах сообщалось об общих торжественных проводах, когда отправляли врачей, сестер милосердия, произносили патриотические речи, в добровольцы шли солдаты, офицеры, генералы. «Вся Россия соединилась в одном великодушном порыве: прийти на помощь славянским братьям и содействовать их освобождению, – писал Сергей Татищев в книге «Александр II». – Общественное движение было так сильно, до того проникло во все слои и круги, не исключая и высших, до самого подножия престола, что немногие противоречивые голоса раздавались втуне, никем не услышанные. Так, маститый ветеран русской мысли и слова князь П.А. Вяземский занес в письмо к близкому свойственнику тщетные предостережения, скоро оказавшиеся пророческими. «Все, что делается по Восточному вопросу, – писал он, – настоящий и головоломный кошмар. Правительства не видать и не слыхать… Все плотины прорваны, и поток бушует и разливается во все стороны; многое затопит он… Война теперь может быть для нас не вред, но и гибель. Она может наткнуться на государственное банкротство… В том-то и главная погрешность, главное недоразумение наше, что мы считаем себя более славянами, чем русскими. Русская кровь у нас на заднем плане, а впереди – славянолюбие… Лучше иметь для нас слабую Турцию, старую, дряхлую, нежели молодую, сильную демократическую Славянию, которая будет нас опасаться, но любить нас не будет. И когда нам были в пользу славяне? Россия для них – дойная корова, и только. А все сочувствия их клонятся к Западу. А мы даем давить себя, и до крови… Сохраните письмо мое… Хочу, чтобы потомство удостоверилось, что в пьяной России раздавались кое-какие трезвые голоса» (Татищев С. Александр II. С. 673–674).

В правительственной жизни было мало перемен, все члены правительства следили за событиями на Балканском полуострове. Милютин, как и прежде, докладывал императору о ходе дел в Военном министерстве, по-прежнему встречался с князем Горчаковым и спорил с ним по текущим делам. Князь чаще всего критиковал Милютина за беспечность в подготовке войск и с удивлением спрашивал, почему, например, три дивизии в Одессе настолько малочисленны и слабо оснащены, что для того, чтобы укрепить их нужны особые денежные средства, были и другие бессмысленные упреки по адресу Военного министерства. «Как ни пытался я объяснить великому нашему дипломату всю несообразность его упреков и требований, – писал Милютин в дневнике, – он, как и всегда, не хотел вовсе слушать, говоря, что он не понимает моих объяснений и что не его дело входить в наши военные дела» (Милютин Д.А. Дневник. 1876–1877. С. 54). Но одновременно с этим Горчаков хорошо знал то, что происходило в Европе, и о партизанских отрядах в Сербии и об их стремлении получить пособие от России, но Горчаков был против официальных отношений с сербами, правительственных отношений со славянами.

Александр Второй был в затруднительном положении: с одной стороны, общество восторженно приветствовало восставших славян и всячески помогало им, а князь Горчаков отказывался им помогать от имени царского правительства. Он с горечью воспринял жестокую расправу турок против болгар, а европейские императоры призывали к невмешательству в турецкие дела. И эти жесточайшие противоречия терзали его. Доходили до него и вести о раздорах славянском лагере, а с этим победы не добьешься. Досаждала и императрица Мария Александровна, упрекавшая его в том, что он и царское правительство так слабо помогают восставшим славянам, она говорила с особенной скорбью о неблагоприятном ходе для турецких славян, о сборах новых пособий для них, санитарных поездах, о работе Красного Креста… Александр Второй дал указание князю Горчакову отступить от бездушного нейтралитета и разрешить провоз через таможню оружия и военного снаряжения к сербам и болгарам. Министр финансов по распоряжению императора разрешил таможням не противодействовать этому. Но эти вольности мало помогали успеху славян. Генерал Черняев, так бурно заявивший себя в борьбе против турок, неожиданно ослабел, рассорился со своими единомышленниками, утратил свое воинское величие и стал обыкновенным авантюристом, жаждавшим славных побед. В иностранных газетах один из сподвижников Черняева напечатал статью, в которой обвиняет его в нерешительности, колебаниях и бестолковости.