Он слышал голос той Веры, которую знал, а не той, которой она оказалась. Вера. Она вновь и вновь занимала его мысли; вновь и вновь Осборн пытался вытеснить ее из своего сердца. Что было, то было. И все. Придет время, и он еще посмотрит ей в глаза; но сейчас нужно думать о фон Хольдене…

Поезд замедлил ход; за окном проплыла вывеска.

Юнгфрауйох.

– Господи Боже мой… – прошептал Осборн и инстинктивно потянулся к револьверу. Хоть это у него есть.

«Думай об отце! – приказал он себе. – Вспомни звук, с каким нож Мерримэна распорол его живот! Вспомни выражение его лица! Вспомни, как глаза его беспомощно обратились к тебе, словно он спрашивал, что случилось. Вспомни, как подогнулись его колени и как он рухнул на тротуар. Вспомни чей-то крик. Вспомни взгляд отца, когда он понял, что умирает. Вспомни, как он протянул руку к тебе, чтобы ты помог ему. Не забывай об этом, Пол Осборн. Не забывай и не страшись того, что тебе предстоит».

Визг тормозов, толчок. Поезд уже едва полз. Впереди, совсем рядом, был виден свет и два железнодорожных пути. Вокзал, говорила ему Конни, располагался внутри туннеля, как Эйгерванд и Эйсмеер. Вот только железнодорожные пути не уходили вперед. Они заканчивались здесь. Выбраться отсюда можно только одним способом – назад, через туннель.

– На метеостанции был пожар, сэр. Прошлой ночью. Никто не пострадал, но станция сгорела дотла. Ее уже не восстановишь, – сказал железнодорожный рабочий, стоявший возле кучи обугленных обломков у стены туннеля.

Пожар! Прошлой ночью! Как в Шарлоттенбурге. Как в «Саду». Подъезжая к Юнгфрауйоху, фон Хольден очень встревожился, предчувствуя недоброе, и опасался, как бы не повторился приступ. Виновницей всего он считал Веру – даже не Осборна, а Веру. Последнюю часть пути она была очень тихой, даже замкнутой, и фон Хольдену начало казаться, будто она обо всем догадалась и теперь обдумывает, что делать. Поэтому, как только поезд остановился, он быстро повел ее из вагона к лифту, а оттуда до метеостанции – минуты три, от силы четыре. Потом все образуется, думал фон Хольден, через несколько минут Вера будет мертва. Как раз в этот момент фон Хольден и увидел обломки.

Пожар. Метеостанции больше нет. Ничего подобного он не мог даже вообразить.

* * *

– Значит, Пол был там, наверху…

– Да, – сказал фон Хольден. В сгущающихся сумерках они поднимались по бесконечной лестнице к обгоревшему остову того, что еще вчера было метеостанцией. Позади осталось ярко освещенное сооружение из цемента и стали: ресторан и Ледовый Дворец. Справа от них спускался вниз огромный, длиною в десять миль, ледник Алеч – застывший, причудливо извилистый каскад льда, грозно темнеющий в наступающих сумерках. Над их головами возвышался почти на четырнадцать тысяч футов пик Юнгфрау; в последних лучах заходящего солнца его заснеженная вершина казалась обагренной кровью.

– Почему нет спасателей? Пожарников? Оборудования?

Вера была испугана, сердита, насторожена, и фон Хольдена это радовало. Он видел, что, о чем бы ни думала Вера, главным для нее оставался Осборн. Поэтому ему будет легче отвлечь ее, если не удастся проникнуть во внутренние коридоры, которые, как надеялся фон Хольден, уцелели при пожаре, и придется спускаться вниз снаружи.

– Спасателей нет, видимо, они решили, что спасать здесь некого. Метеостанция полностью автоматизирована, здесь не бывает никого, кроме техников, да и те редко приходят сюда. Все уровни расположены под землей. На случай пожара установлены специальные генераторы, они автоматически блокируют каждую дверь.

Вскоре они были на самом верху. Фон Хольден отодрал тяжелый лист фанеры, закрывавший вход, и они протиснулись сквозь обгоревшую древесину. Внутри было темно, остро и удушливо пахло дымом и расплавленной сталью. При случайном возгорании не мог возникнуть пожар такой силы, что оплавилась даже стальная дверь кладовки с инструментами. Отыскав лом, фон Хольден попытался взломать дверь, но это ему не удалось, и он в бешенстве швырнул лом в сторону.

– Салеттл, – процедил он сквозь зубы, – ах ты, ублюдок!

На самом деле вскрывать дверь было незачем; фон Хольден и так знал, что увидит за ней: расплавленный и превратившийся в непроходимые дебри титановый туннель высотой в шесть футов, когда-то выложенный керамической плиткой.

– Идемте, – сказал фон Хольден. – Здесь есть другой вход.

Если заблокированные нижние уровни при пожаре уцелели, – а они должны были уцелеть, – то все еще поправимо.

Они вышли наружу, к ступенькам, и фон Хольден пропустил Веру вперед. В лучах заката ее волосы отсвечивали пурпуром, и у фон Хольдена вдруг промелькнула мысль, что бы он чувствовал сейчас, будь он простым смертным? Он вспомнил Джоанну. Тогда, в Берлине, он не солгал ей, что не знает, способен ли любить. Она убежденно сказала: «Ты способен». За этой несвоевременной мыслью последовала другая: какой бы ни была Джоанна, у нее – чистое сердце, и она была прекраснее всех, кого встречал фон Хольден. И сейчас он с изумлением подумал, возможно, Джоанна права: он способен любить и любит ее.

На стене у подножия лестницы фон Хольден увидел большие часы. И в этот момент объявили о прибытии поезда. Мечты фон Хольдена улетучились.

Осборн!

Осборн посторонился, пропуская пассажиров к выходу, и рассеянно вытер капельки пота с верхней губы. Внутренней дрожи он не замечал.

– Удачи тебе, котик, – прикоснулась к его руке Конни. Она вышла из вагона и вслед за остальными туристами устремилась к открытым дверям лифта в конце платформы. Осборн оглянулся. Вагон опустел, он остался один. Он вынул револьвер и открыл барабан. Шесть патронов. Маквей зарядил его полностью.

Закрыв барабан, Осборн сунул револьвер за пояс, прикрыл его полой пиджака, глубоко вздохнул и решительно ступил на платформу. В тот же миг он почувствовал тот особый горный холод, который охватывает лыжника, выходящего из кабины подъемника.

Осборн с удивлением увидел на станции еще один поезд и подумал, что если последний уходит в шесть, то этот, возможно, предназначен для запоздавших туристов.

Перейдя платформу, Осборн вместе с компанией туристов сел в тот же лифт, в котором чуть раньше уехала Конни. На следующем этаже лифт остановился. За открытой дверью оказался просторный зал с кафе и магазином сувениров.

Туристы вышли из лифта, Осборн – следом за ними. Остановившись у витрины, он рассеянно обводил взглядом футболки и открытки с видами Юнгфрауйоха и в то же время внимательно всматривался в лица людей, заполнивших кафе. Мимо него прошла американская семья: муж, жена и сын – упитанный мальчик лет десяти. На отце и сыне были одинаковые куртки с надписью «Чикаго Буллз». Осборн мучительно, как, пожалуй, никогда в жизни, ощутил свое одиночество. Он не знал почему. Он оказался изолированным от всего мира, и если его убьет фон Хольден или Вера, этого никто не заметит. Никто и не вспомнит, существовал ли он когда-нибудь вообще. Может, в этом причина его тоски? Или в том, что мальчик с отцом всколыхнули горечь его утраты? Или он тоскует по тому, что всю жизнь ускользало от него – о собственной семье?