Огромный, грязный, с вываленным животом, он мерил землю железными костылями, волоча за собой слоновьи вывороченные ножищи в разбитых в лохмотья башмаках. Лет восемь назад пришел Почтальон в зону совершенно нормальный – худой, высокий и ходил, как все люди, коленками вперед. В петушатник его направили автоматом, потому что убил он свою мать и как-то очень нехорошо убил. Не жить ему было в других отрядах, но и здесь жизнь не заладилась. Пухнуть стал, и ноги стали выворачиваться. Ну, пухнуть – понятно чего: большой, жрать охота, вот он воду и дует, чтобы вакуум в брюхе заполнить – до ведра в день, тут любой опухнет. Не это удивляло в Почтальоне, а то, как его коленками назад выворачивало. Будто какой невидимый, но очень изобретательный и терпеливый палач сунул его ноги в тиски и по миллиметру в день их в обратную сторону выкручивает, и вот уже почти на сто восемьдесят градусов выкрутил. За интересным этим процессом обиженные наблюдали с большим любопытством и даже заключали между собой пари: остановятся они здесь или на полный круг пойдут?

– Ты не волнуйся, – говорил Почтальону доктор Пилюлькин. – Это ты сейчас мучаешься и страдаешь, а после смерти тебя ждет жизнь вечная. Умрешь, мы тебя в землю закапывать не станем, мы тебя в анатомический музей сдадим. Будешь там заспиртованный лежать, приносить науке пользу. Родине послужишь, Николаев… – Николаев у Почтальона была фамилия.

А тот слушал и ревел в голос – очень смерти боялся, боли не терпел, от капли крови в обморок падал. Любили над ним в отряде поиздеваться, хуже клоуна был. Как сказал ему однажды Гнилов: «Не знаю, как будем жить, когда сдохнешь». Говорили, смеялись, но и побаивались. Было в нем что-то жуткое, затягивающее в себя, как в воронку… Как глянет своими бельмами – и не спишь потом целую ночь. Почтальоном его звали не только за напоминающее почтовую сумку вывалившееся брюхо, но и за обыкновение приносить неведомо откуда взятые новости, нередко очень для всех значимые. Например, он первым сообщил, что зоны от ментов передают юристам. В позапрошлом году комета к Земле летела, но остановилась и зависла прямо над «Ветерком», и опять Почтальон рассказал о ней, когда ее еще близко не было. Не хотелось Почтальону верить, но жизнь заставляла. И по тому, как торопился к ним Почтальон, было ясно, что несет он какую-то очень важную новость. Уже два раза упал, и братья Стыловы поспорили на две сигареты: упадет в третий раз или нет…

Чтобы не падал, сзади его поддерживал Слепой, но поддержкой он был ненадежной, потому как самый хитрый человек в отряде был этот Слепой. Хотя свои пять лет получил за переход улицы на зеленый свет. Выбирал под светофором дам с формами и просил перевести на другую сторону. Пока барышня его вела, залезал ей в сумочку, а если там ничего не находил, в качестве компенсации хватал бедную женщину за ближайшую грудь.

«Нашшупался всласть», – сладко улыбаясь, и протирая очки с зелеными стеклами, вспоминал он то счастливое время.

Пробовали те очки надевать, когда Слепой спал, и сами слепли – настолько беспросветные были в них стекла, а Слепой и через них видел! Любили и умели симулировать разнообразные хвори обиженные, но как Слепой – никто. Даже окулисты из медкомиссии верили. Конечно, когда он в отряде на своих больно натыкался, было неприятно, но все понимали, что нельзя человеку форму терять. Это как если бы к немцам человек в плен попал и они его по-немецки спрашивают: «Ты по-нашему понимаешь?» – а тот мотает головой в ответ, а сам в Германии родился и детство там провел – конечно, ему легче в плену будет.

Слепой поддерживал Почтальона, а Почтальон водил по зоне Слепого, чтобы тот высматривал, где что плохо лежит.

В третий раз Почтальон все-таки упал, но не на подходе, а уже в кругу своих, чуть не придавив при этом зазевавшегося Шиша, и братья заспорили, кто кому должен две сигареты.

Пока Почтальон лежал живой грудой на земле, Слепой ткнул ногой пустую банку из-под сгущенки и обиженно отвернулся. Поворочавшись, кряхтя, Почтальон встал на свои вывороченные колени и, вытерев ладонью с одутловатого лица полосы грязного пота, хрипло выдохнул:

– Конец света!

Хотя разговоры об этом неминуемом и скором событии ходили давно, Почтальону в первый момент не поверили, но спустя минуту или чуть больше поверить пришлось. Даже Хомяк, даже такой прямолинейный человек, как Прямокишкин, который и не пытался проникнуть в извивы эсхатологической науки, даже он начал верить, потому что в тот самый момент свет померк так, что сделалось, как ночью, темно, а ведь до ночи было еще далеко. И все разом взглянули на небо – с досадой и раздражением взглянули, потому что, ну в самом деле, нельзя же так, когда же наконец пойдет этот снег, или дождь, или что там еще на небе есть?!

И вот, как только они это подумали (обиженные вспоминали потом и дружно утверждали, что думали в тот момент именно об этом), с низкого, как потолок в бараке, неба стали вылетать и падать на землю листы писчей бумаги формата А-4. Ветер тут же их подхватил, закрутил в воронку, поднял, дразня, повыше, а потом сыпанул вниз, словно призывая: «Ловите, неугодники!»

За годы жизни в зоне обиженные растеряли многое из того, что человек приобрел в процессе эволюции и в результате многих революций – социальных и культурных, но хватательный рефлекс с ними всегда был, и если что само в руки шло (а тем более с неба падало), не могло оставаться ими не схваченным. Чушки хватали листки, когда те не успевали еще земли коснуться, и с первого взгляда на них становилось ясно, что это не просто бумага, потому что они были исписаны ровным, с необычным наклоном в левую сторону почерком, но никто тогда не пытался прочесть хотя бы слово – темно было, да и некогда, и никто не мог даже предположить, что с ними, обиженными, в письменном виде говорит Бог…

Про Челубеева раньше говорили: «Хозяин метлой метет, базар в любую сторону поворачивает». Может, и теперь так говорят, но скорей по привычке. Всякая поговорка, прежде чем сгинуть навсегда, некоторое время еще в воздухе болтается, вызывая недоумение своей бессмысленностью.

Не Хозяин, нет, не Хозяин…

Челубеев это окончательно понял, когда Зуйков около своей церкви неугодника убил. Да убил он его, убил, для Челубеева это не было вопросом! И раскрутить это дело не составляло труда, испорченные сами вызывались давать показания, хотя, конечно, показаниям их грош цена: сначала наплетут с три короба, а потом от своих слов откажутся, но все равно – можно было раскрутить… И нужно! Этот Зуйков для Челубеева как заноза в правой ладони, с того самого момента, когда на плацу при общем построении на колени перед монахами бухнулся. Перед монахами на колени, а ему Хозяину – в морду фактически плюнул… «Вот и поквитаемся!» – обрадовался Челубеев, когда об убийстве ему доложили, и уже из своего кресла поднялся, чтобы на место происшествия направиться, когда начальник К-ского УИНа по фамилии Частик позвонил и вместо сухого «Здравия желаю» радостное «Христос воскрес!» в трубку прокричал.

На пасху дело было, говорили потом, что неугодник прямиком в рай полетел, мол, всякий, кто на пасху окочурится, транзитом туда отправляется – смех! Конечно, не мог он начальнику сказать, что про все это думает, но и принципам своим изменять не собирался и сдержанно в ответ поприветствовал: