– Может, повторим? – предложил он, вытирая со лба пот.

Жилбылсдох сердито мотнул головой:

– Не надо, и так все ясно.

– А он что, нас трахал? – поинтересовался Гнилов, последней рукой качая свой последний зуб.

– Он – нет, – уверенно доложил Зина.

Сразу несколько человек хотели Зине что-то сказать, жестами показать и даже дать по его вязаной с васильками шапочке, но кто-то проговорил удивленно и многообещающе:

– Коля-Вася!

И о Зине тут же забыли, как забыли и обидевшее всех слово.

Низкие, как потолок в родном бараке, облака к тому времени немного проредились, и Коля-Вася был виден как на картинке. Неладно скроенный, но крепко сшитый, в сдвинутом набекрень промасленном кепаре, он сжимал в углу рта погасшую самокрутку и многозначительно улыбался. Коля-Вася не числился членом 21-го отряда, не считался обиженным, он был работягой, мужиком, временно откомандированным начальством в очко в качестве тракториста для вывоза, как было сказано в приказе, «значительного объема каловых масс». Но при этом вел себя рискованно, даже за руку с петухами здоровался, за что был предупрежден смотрящими за порядком в зоне ворами: если будешь так себя вести, окажешься в петушатнике на постоянной основе. Однако и к этой угрозе Коля-Вася отнесся халатно, продолжая жить просто, как заблагорассудится. Тракторист на зоне, что летчик на воле, если, конечно, у него есть самолет, а у Коли-Васи был. Трактор. Все зэки, включая воров, передвигались по зоне на своих двоих, а он катался на резиновых колесах.

За исключительность персоны тракториста и исключительное же к себе его расположение обиженные относились к Коле-Васе с благодарным почтением, точно при этом зная, что подобное отношение навсегда закончится, как только тот станет полноправным членом 21-го отряда. Если сейчас обиженные смотрели на него снизу вверх, то тогда будут смотреть сверху вниз, как принято здесь друг на дружку смотреть.

– А где же трактор? – спросил Соловей и забулькал смехом, и вслед за ним все засмеялись, потому что и в самом деле смешно – тракторист есть, а трактора нет. Причем шел при этом Коля-Вася забавно – бочком, и одна его бочина загадочно оттопыривалась, видно, что-то держал он под замасленной до блеска телогрейкой. И, чтобы не томиться в ожидании Коли-Васиного прихода с его пока неведомой ношей, Соловей решил травануть историю на злобу дня:

– Я с одним попом однажды в летнем поле выпивал. Отец Эдуард, как сейчас помню. А был тогда у них пост…

– Великий? – деловито поинтересовался Гнилов.

– Великий – не великий, врать не буду, – соврал Соловей.

Соловей врал всегда, врал везде, врал даже тогда, когда говорил правду, именно за это его, Воробьева, звали Соловьем. Впрочем, в этом он не особо отличался от остальных обиженных, вранье было их естественной формой общения с миром. На своей бедной шкуре обиженные знали: правда – вещь тяжелая, неудобоносимая, на первом же жизненном мостке можно с нею неведомо куда провалиться, да к тому же неинтересная она, а очень часто просто скучная. То ли дело – едешь на вранье и враньем погоняешь, не скучно и всегда куда-нибудь вынесет.

– Пить им в это время можно, хоть залейся, а закусывать только капусткой, – продолжал врать Соловей. – А у меня с собой краковская колбаса была, целая коляска, половинку я нарезал, а другую в сторонку отложил. – За подобную сочность деталей и ценилось соловьевское вранье. – Налил по стакану, а он, гад, не чокнулся даже – тяп, цап ту половинку и трескает! Я говорю: «Ты чего делаешь, поп, тебе же нельзя!» Знаете, что он мне ответил? «Что входит в человека – чисто, а что выходит – нечисто».

Так как всех сейчас больше занимал приближающийся со своей таинственной ношей Коля-Вася, на Соловья не смотрели и слушали вполуха, но последние слова заставили всех обратить на рассказчика озадаченный взор.

– Вон как вывернулся волчина позорный, – с уважением проговорил Жилбылсдох.

– Да сам он, что ли, это придумал? В Библии своей небось вычитал, – предположил Гнилов.

– А чего они сами придумать могут? Чуть чего – сразу в Библию лезут, – поддержал Гитлер.

– А если, допустим, фрукта оказалась грязная и ты ее нечистую сгрыз? – обратился ко всем с вопросом Прямокишкин, чем всех изрядно удивил, но не остановился, еще больше удивляя: – И тебя три дня несет, и на третий день там уже чистая водичка, это как?

Ответа на тот вопрос никто не знал, и все очень пожалели, что нет сейчас здесь того несуществующего попа.

Видимо почувствовав, что интерес к нему иссякает, Коля-Вася прибавил ходу и, оказавшись рядом, не стал больше томить коллективную обиженную душу. Как фокусник в цирке с победным видом вынимает из черной шляпы белого кролика и, держа его за уши, всем демонстрирует, так и он вытащил из-под полы телогрейки трехлитровую жестяную банку с голубой бумажной полосой, огибающей ее по центру, как нашу родную планету Земля неведомый жаркий экватор огибает. На бумажке было написано много разных слов, крупных и помельче, но никто не думал их читать, потому как знали, что все это ненужная болтовня по поводу одного единственного, самого лучшего, самого сладкого, самого прекрасного на свете слова: «СГУЩЕНКА».

Подбросив банку в воздух и легко поймав, Коля-Вася поставил ее стоймя на промороженную землю, плюнул в сторону скуренной самокруткой и от всей души предложил:

– Сосите, сучата!

Несколько безмолвных мгновений обиженные смотрели на сгущенку, как дети смотрят на циркового кролика, которого фокусник передает стоящей рядом красивой женщине в длинном блестящем платье, чтобы та унесла его за сцену. Хотя, пожалуй, данное сравнение не совсем точное: обиженные знали – их кролика никто никуда не унесет, он будет сейчас изжарен и съеден, а если бы вдобавок к нему была здесь та красивая, в длинном блестящем платье женщина, с ней сделали бы то, что любой мужик сделает с женщиной, нажравшись от пуза жирной крольчатины. Но нет, это сравнение еще более неточно, потому как кролик, даже самый жирный, и женщина, даже самая красивая, в самом длинном и самом блестящем платье, не стоят одной такой банки сгущенки.

И сразу забылись обиды и горести сегодняшнего дня, и забурлило живое творчество масс: кто-то вытащил из-под подкладки ржавый гвоздь, кто-то приволок неподъемную кувалду и в несколько ударов, связанных с риском для жизни стоящих рядом, в банке были пробиты два корявых отверстия.

А Коля-Вася сел на корточки, вынул из кармана газетный прямоугольничек и кисет с самосадом, присланным родней из родной деревни, скрутил козью ногу и, с удовольствием глядя на затеянную им кутерьму, закурил.

Случилась небольшая заминка, когда встал вопрос, как делить. Сгущенка это вам не чинарик в кулаке и не чифир в кружке, тут и качество, и количество другое, к тому же это игра втемную, но, долго не раздумывая, Жилбылсдох ситуацию разрулил, в который раз демонстрируя свой высочайший уровень руководства.

– В порядке живой очереди и по одному соску, – уверенно приказал он, и все переглянулись, не зная, кого благодарить за такого бригадира. Хотя, конечно, и этот метод деления сгущенки был не до конца справедлив: одно дело у Жилбылсдоха меха, как в деревенской кузне, другое дело у Гнилова, у которого давно уже не вдох, а последний продолжительный выдох, но, как говорят, демократия несовершенна, однако остальные формы правления еще хуже. В решении бригадира присутствовала сама жизнь, потому как каждый в ней за себя отвечает, и сколько ты из нее высосал, то в ней и твое.