Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Решение пришло мгновенно. Если сейчас в парке начнется игра в догонялки и прятки, без ночной оптики ему конец. Зрячие будут охотиться на слепого, и финал такой охоты вполне предсказуем.
Надо рискнуть. Четыре человека. Четыре патрона в пистолете. Кайман не бросится, если стрелять с нескольких метров. Если это обычный кайман… А если нет, остается нож. И маленький шанс на то, что наука рептолога пригодится.
Он повернул назад. Не по своему следу, а так, чтобы подходившие оказались между ним и поселком. Тогда можно будет стрелять не наугад.
В Тярлево стало значительно светлее. Горели фары заполнивших аллею машин. Во многих домах вспыхнули окна: жильцов разбудили недавние выстрелы. Силуэты приближавшихся теперь были неплохо видны. Похоже, на помощь от вновь прибывших эти пятеро не рассчитывали. У них была своя охота.
Когда пятерка приблизилась, Проничев выстрелил. Люди дернулись, кайман остался спокоен. Они остановились. Ни залечь, ни стрелять ответно не пытались. Сообразили: выстрел глухой, не в них. Повернулись в ту сторону, где лежал майор. Наверное, старались понять, действительно ли перед ними самоубийца, или тут какой-то трюк, ловушка.
Они стояли спиной к Кружилину. Он поднимал пистолет не дыша. Прекрасно понимал, как мизерны шансы. Десять метров, четыре человека, четыре пули. Не бывает… Из «макарова», и в темноте – не бывает. Достаточно не просто промахнуться, но всего лишь не убить одного из четверых наповал, ранить – и ответный огонь поставит точку в затянувшейся игре.
Кружилин поднес левую руку к груди, ощутил кожей угловатый кусочек металла. Выручай, святой Георгий Каппадокийский, помоги тезке… Странная молитва, но других он не знал.
Он четырежды нажал на спуск. И четыре раза попал.
Люди попадали. Кайман стоял неподвижно. Потом шевельнулся, переступил с лапы на лапу, пошагал, непонятно куда и зачем. Вломился в подлесок и вскоре исчез из виду. Живи, чешуйчатый…
Приборы ночного видения оказались у всех четверых, но пуля миновала лишь один – попала в основание черепа и вышла у левого уха. Лицо уцелело, прибор тоже. Кружилин натянул его… Ну вот, совсем другое дело. Он взглянул на человека, поделившегося «ночным глазом». Узнал Толика Спицына. Хотел плюнуть ему в лицо, но слюны во рту не было.
Проничев не дышал, когда Кружилин подошел к нему.
Он остался совсем один. И даже представить не мог, как долго ему придется быть одному…
Первого каймана Егор Кружилин убил три дня спустя. Убил, как учил рептолог, и отделался поцарапанными пальцами левой руки… Убил после того, как с огромным трудом дозвонился до генерала Кромова, курировавшего собственную безопасность Управления. Про Кромова говорили, что правильный. Кружилин все ему без утайки рассказал и договорился о встрече.
Но вместо встречи угодил не просто под облаву – под натуральную войсковую операцию, участники которой имели приказ живым не брать.
Он вырвался чудом, уложив первого своего каймана. Тогда он еще не знал, что этот – лишь первый, что будут и другие… Он тогда еще питал иллюзии. Он верил, что остались высшие уровни власти, не опутанные щупальцами «Русского дома». И если очень постараться, до тех уровней можно допрыгнуть. Или хотя бы докричаться.
Через месяц иллюзий не осталось.
Что такое «Русский дом», он понял значительно позже. Но было поздно – он жил в нем. Все жили в нем. Конец света произошел просто и буднично. Без ангелов с трубами и всадников, сеющих смерть. Демократично произошел, можно сказать. Был утвержден думским голосованием…
Жить в новом мире Егор Кружилин не хотел. Умирать тоже не торопился.
Тогда он взял псевдоним Крестоносец. И начал крестовый поход. В одиночку.
Одна беда – Крестоносец не имел понятия, в какой стороне Иерусалим.
Но если долго шагать по пустыне…
Если очень долго – со стертыми в кровь ногами, с песком на зубах, с сожженной солнцем кожей – шагать по пустыне, то рано или поздно за гребнем очередного холма откроется вид на Великий Город.
Он на это надеялся.
Ночью похолодало, под утро выпал первый снег. Непрочный, октябрьский, обреченный растаять через день-два, а то и сегодня.
– Красиво… – сказала Юля. – Как в первый день творения… Все чистое и непорочное.
– Угу, – откликнулся Егор. – И кайманов на улицах не будет.
– Ты не романтик.
– Есть грех.
– Как и все анчоусы…
Он молча стал одеваться. Не глядя на нее, не говоря ни слова. Она стояла у окна голышом, тоже молчала. Казалось, в комнате между ними появилась стена – невидимая, прозрачная, как стекло, и прочная, как броня.
Егор вышел в прихожую. Она наблюдала сквозь оставшуюся открытой дверь. И сквозь прозрачную стену.
Достал куртку… Сейчас уйдет… Как один раз уже ушел. Теперь – навсегда. Теперь уж точно навсегда.
Она метнулась вперед. Стеклянная стена разлетелась на куски, больно поранив. Она не обратила внимания.
Она говорила, и каждое слово давалось с трудом, словно она забыла все слова или все слова куда-то исчезли из мира – и приходилось на ходу придумывать новые, чтобы выразить мысль.
– Прости… меня… я… никогда… так… тебя… не назову…
– Глупая, – сказал Егор. – У меня сигареты закончились, а в соседнем доме консьерж приторговывает баночными. Через десять минут приду.
Он нагнулся, осторожно поднял ее с колен, притянул к себе.
«А она ничего», – беззвучно сказал через несколько секунд Крестоносец.
«Заткнись, лоботомирую», – пригрозил Егор.
– Собирайся неторопливо, – сказал он вслух. – В одиннадцать сорок пять наша консьержка ходит пить чай в дворницкую, хоть часы по ней проверяй. Тогда и выйдешь. Ну все, я пошел…
Он ушел. Она осталась одна. Прошла в ванную, привела себя в порядок. Затем неторопливо оделась. Хотела включить кофеварку, но решила дождаться Егора.
Прошло десять минут. Или больше. Он не возвращался.
Она не догадалась засечь время ухода и обманывала себя, греша на сбой внутренних часов.
Еще через десять минут самообман потерял всякий смысл.
Мысль, что ее снова бросили, она не пускала в голову. Он просто задержался, мало ли может случиться причин для задержки: встретил знакомого, разговорился или консьерж там тоже ходит пить чай, но не по часам, а когда вздумает, или…
Грохнул выстрел. Снаружи. Приглушенный стеклопакетом, но близкий.
Она метнулась к окну. И тут же прозвучали новые выстрелы, быстро следовавшие один за другим, – три или четыре, – она не смогла сосчитать.
Окно выходило во двор, небольшой, «П» – образный. Никого, лишь припорошенные снегом машины. Никто больше не стрелял.