Они всегда начинались со слов «Моя дорогая Луция…» и были написаны изящным почерком, одинаково совершенным, что бы ни было в записках: сожаление о том, что Лу Шин не придет, или дата и время его визита. Казалось, он всегда писал их неторопливо, наслаждаясь послеобеденным чаем. Он мог приехать рано утром или ближе к вечеру, а иногда поздно ночью. Но он никогда не приезжал к полудню или на обед. Я пыталась во время его визитов быть жизнерадостной, понимая, что на меня все чаще находит расположение духа, свойственное моей матери, — полное раздражения и недовольства. Но труднее всего было сдерживать свои чувства, когда по виду Лу Шина казалось, что его все устраивает. Я не могла скрыть розовые пятна, расползающиеся по груди и шее.

Даннер не оставлял меня в одиночестве, полном обид на Лу Шина, а с удовольствием устраивал для меня экскурсии по Шанхаю. Из-за его огромных размеров нам приходилось брать две рикши, и их рабочие, видя его, всегда радовались: Даннер платил щедрые чаевые. Мы обедали во французских ресторанах, бродили по антикварным лавкам, посещали водевили, поставленные русскими евреями, и катались на лодке по Сучжоухэ. В Шанхае можно было найти множество развлечений, и я переходила от одного к другому, чтобы забыть о своих трудностях и о том, что любимого нет рядом. Но к концу прогулки ко мне возвращалось привычное раздражение.

В один из вечеров я спросила у Даннера, можем ли мы по дороге домой сделать крюк и проехать мимо дома Лу Шина. Даннер сказал, что не знает, где он живет.

— Я не лгу! — оправдывался он. — Когда-нибудь я и правда тебе совру, и ты увидишь, как плохо у меня это получается. В этом городе много лжецов. Можно подумать, что я научился у них этому искусству. Но мне никогда не приходилось быть нечестным. У меня нет криминального прошлого. Я приехал сюда не затем, чтобы мошенничать. Но у тех, кто приезжает в Шанхай, часто бывают на то веские причины. И одна из причин — сделать состояние. Многие из тех, кто не преуспел, забываются в опиумных притонах. Я приехал сюда с хорошим другом, которого знал еще со времени учебы в университете. Он был художником-ориенталистом. У нас была замечательная жизнь. Он умер от пневмонии девять лет назад. Так давно — и так недавно.

— Я сожалею о вашей утрате, — сказала я.

Он хмыкнул:

— Я стал размером с нас обоих. Мы были неразделимы, как братья, как созвездие Близнецы, во всех смыслах — ну кроме кисточек на всей мебели. Это его рук дело.

Он гомосексуалист. Я вспомнила об отце и его шалостях с мужчинами и с женщинами. Я злилась на него за то, что он дарил свою любовь множеству людей, но не мне. Однако отец никогда не говорил ни о ком из них с приязнью — даже о мисс Понд. Он никогда не любил их больше, чем меня. Если бы я не встретила Лу Шина, я бы тоже выросла неспособной любить и быть любимой. Но в отличие от Даннера я не могла сказать, что наша совместная жизнь — замечательная.

— Как звали твоего друга? — спросила я.

— Тедди, — ответил он.

Теперь, когда мы ходили по антикварным лавкам, я спрашивала Даннера, что Тедди подумал бы об этой резьбе, картине или фарфоровых чашах.

— Тедди подумал бы, что эти золоченые безделушки ужасно претенциозные. А эти произведения искусства — всего лишь грубая подделка. А вот расцветку этих чашек он бы оценил.

Со временем, как сказал Даннер, я научилась с поразительной точностью определять, что бы понравилось Тедди.

Когда я плакала, злилась или на меня нападал страх неопределенности новой жизни, Даннер меня успокаивал.

— Мне так одиноко, — жаловалась я.

— Тедди однажды сказал, что одиночество — это естественное чувство, потому что у всех людей души разные, и мы даже не знаем насколько. Но когда мы взаимно любим, то словно по волшебству наши души вместе стремятся к одной цели. Со временем возвращаются различия, и с ними приходят сердечная боль и исцеление, но до этого приходится испытать много страха и одиночество. Если есть любовь, несмотря на боль от различий, ее следует бережно хранить, как редкую драгоценность. Вот что говорил Тедди. У нас была именно такая любовь.

@@

Лу Шин принес с собой краски. Он хотел написать мой портрет.

— Мы видим себя совсем не так, как видят нас другие люди, — сказал он. — Так что я хочу показать тебе, что я вижу и чувствую. Я напишу тебя как Луцию — женщину, которую я люблю.

Он усадил меня в кресло и поставил лампу так, чтобы она освещала мое лицо. Я ничем не прикрыла груди, пусть он и собирался изобразить на картине только мою голову и плечи.

— Я хочу, чтобы картина передавала твою чувственность, твой свободный дух, твою любовь ко мне. Без одежды ты можешь быть самой собой.

— С таким животом я совсем не чувствую себя той, кто я есть, — я немного сердилась на него за то, что он не появлялся две ночи подряд.

— Я всегда говорил, что я не могу запечатлеть бессмертное мгновение, — продолжил Лу Шин. — Но однажды ты сказала, что у меня получилось. Поэтому я решил еще раз попробовать.

Когда я захотела посмотреть, как рождаются эти бессмертные мгновения, он ответил, что я должна подождать, пока он закончит.

— Мгновение — не то же самое, что и время.

В те ночи, когда он мог приходить ко мне, час или два он рисовал. Я просто смотрела ему в глаза, когда он отрывал взгляд от холста. Выражение его лица было серьезным, изучающим, и временами мне казалось, что у него ко мне не больше чувств, чем к стулу, на котором я сижу. Но потом он откладывал кисть и заканчивал работу на этот вечер. Лицо его освещалось любовью и страстью, и он шел со мной в кровать.

Я с нетерпением ждала, когда портрет будет готов: мне хотелось знать, что он видит во мне, какой меня представляет. Он запечатлел мою бессмертную душу в «Долине забвения». Я помнила удивление, когда узнала себя в той протяженной зеленой долине и свою душу — в золотом пространстве между горами. Моя настоящая суть не имела ничего общего с безупречным стилем, манерами или похвалой родителей. Мне не нужно было скрывать свои ошибки — у меня их просто не было, потому что больше не было необходимости сравнивать себя с кем-то. Но у меня были знание и уверенность в чем-то важном, что я пока не могла определить — оно все время ускользало от меня. Если бы я обрела понимание, то больше не терзалась бы сомнениями, любят ли меня, должна ли я остаться или уехать. Я надеялась, что новая картина вернет мне чувство уверенности в себе.

Через две недели после начала работы он преподнес мне картину с дарственной надписью на обороте холста, выполненную и на китайском, и на английском: «Луции в день ее семнадцатилетия». Мой настоящий день рождения миновал, когда я была на корабле. Портрет был прекрасным и тревожащим одновременно. Он изобразил меня на черном фоне бесформенной пустоты, будто я не принадлежала этому миру. Плечи мои были молочно-белыми с одной стороны и затененными — с другой. Картина изображала меня до пояса, а на грудь мне была наброшена яркая полоса шелка, которую я поддерживала одной рукой. Это создавало эротическое ощущение, что я одновременно была и скромной, и склонной к непристойному поведению. Зеленые радужки моих глаз обрамляли большие черные зрачки, такие же черные, как и пространство за мной. Они напомнили мне, как я в первый раз взглянула Лу Шину в глаза: тогда я поразилась, насколько они темные, и подумала, что никогда не смогу преодолеть их черноту и понять, кто он такой на самом деле. Любой, кто увидит картину, сразу поймет, что на ней изображена я. И хотя портрет был выполнен мастерски, я не хотела быть этой девушкой с пустыми глазами, которая не видит никого, кроме художника, будто он стал для нее целым миром. Это была не моя душа, а то, что осталось после ее потери. Лу Шин меня не знал. Но сильнее пугало то, что я и сама себя не знала. Он любил девушку, которой не существует. Он не был самым близким мне человеком. Но мысль о том, что с ним нужно расстаться, была для меня неприемлема, потому что тогда мне пришлось бы разрушить то, что было на картине с зеленой долиной: любовь к себе.