Прошло ещё три года. С виду в Египте всё шло своим чередом: разливался и вновь входил в берега Нил, ветры дули свои пятьдесят дней и стихали, и над вытянутой в длину Черной Землёй совершали свою медленную процессию времена года. Однако под поверхностью зрело некое недовольство, невидимое, но мощное. Не только боги заметили промах царицы, не пожелавшей назвать наследника. Люди тоже.

Такие люди, как корзинщик, не привыкли много думать. Они привыкли принимать на веру то, что говорили знатные. Но теперь знатные предпочитали помалкивать. Хеб-Сед остался позади, а они и не заикнулись о том, кто впоследствии будет заботиться о жизни египтян. Все чувствовали себя страшно одинокими и беззащитными. Когда же Ма-ке-Ра собиралась назвать наследника, если не во время Хеб-Седа? Это промедление было опасно. Что-то должно было случиться.

И оно случилось. Почти тут же. Нечто достаточно страшное, чтобы напугать человеческое Ка и продолжать пугать его много лет при одном воспоминании об этом. После Хеб-Седа не прошло и недели, как по какой-то тёмной причине, о которой никто так и не догадался, прославленный Нехси, друг и любимец фараона, однажды вечером вошёл в свою спальню, запер дверь и пронзил себе сердце.

Египет пришёл в ужас от непостижимости случившегося. Слуги Нехси поделились страшной новостью со своими родичами, и вскоре у каждой рыночной палатки в Фивах только о том и говорили. Самое зловещее из предзнаменований! Почему такой знатный, уважаемый, почитаемый и богатый вельможа покончил с собой? И какую новую катастрофу это сулит? Никто пока не представлял себе этого, но сознание того, что в один прекрасный день всё выяснится, утраивало страх. Египет не будет в безопасности, говорили они друг другу, пока не узнает своего Гора-в-Гнезде. Ма-ке-Ра должна назвать его и назвать быстро... но даже если она назовёт его завтра утром, кто это будет? Слишком долго она отказывалась признавать единственного человека в Египте, который мог претендовать на это.

Глубоко в душе, не дерзая признаться в этом даже самим себе, люди начинали думать, насколько мудро и то, и другое.

С годами незнакомое прежде смятение умов начало распространяться и на другие явления — знаки и предзнаменования, на которые раньше никто не обращал внимания, казалось, стали связываться в один запутанный клубок. Человек, шедший через рыночную площадь, мог внезапно застыть на месте и задумчиво уставиться в давно пустующий угол, где обычно торговал куда-то исчезнувший старый обитатель песков. Другой, тащившийся с товарами по дороге в Джесср-Джесеру, начинал тем же странно задумчивым взглядом рассматривать дикарей, вырезанных на постаментах сфинксов. Третий, нёсший горшки с мёдом на дворцовую кухню, то и дело спотыкался, потому что смотрел на пустые казармы, а не на дорогу. Все размышляли над слухами, которыми полнился рынок, и всем хотелось, чтобы на эти слухи обращали больше внимания. Неужели весь мир вокруг Египта бурлит, как молодое вино в бродильне? Но если так, почему в казармах не видно солдат, а на улицах не вербуют рекрутов?

— А даже если найдутся солдаты, кто поведёт их? — непременно спрашивал кто-нибудь во время обсуждения, которое велось вполголоса. — Ведь не Ма-ке-Ра, не женщина-Гор.

Пара тёмных накрашенных глаз встречала тревожный взгляд другой пары, и после долгой паузы кто-нибудь третий Шептал то, о чём думали все:

— Он мог бы повести их — другой царь...

Все тут же отводили глаза в сторону, и ни один язык не дерзал назвать имя Мен-хепер-Ра. Никакого другого царя не было, беспокойно говорили они себе. Фараоном была Ма-ке-Ра... Ма-ке-Ра божественная.

Но в те дни они начали живо ощущать присутствие мальчика, который однажды был фараоном. После нескольких лет затворничества, когда люди едва не забыли о его существовании, он начал показываться на улицах Фив. Звон упряжи перекрывал рыночную перебранку; время от времени за угол круто заворачивала запряжённая парой угольно-чёрных жеребцов военная колесница, которых здесь не видали со времён Тутмоса Первого. Голоса тут же умолкали, и все глаза устремлялись на одинокую фигуру возницы. Одно было ясно: перед ними больше не мальчик, но муж — коренастый, узкобёдрый, в цолном расцвете своих тридцати без малого лет, с выражением сдерживаемой яростной энергии на твёрдом бронзовом лице. Он носил на голове Синий боевой шлем, а на мощном плече — лук, длиной равный луку деда; ястребиный профиль хранил то же безошибочно узнаваемое дедовское выражение.

Нарочно сдерживая своих полудиких жеребцов и заставляя их идти шагом, он двигался по тревожно притихшей улице. Он не смотрел ни направо, ни налево — просто показывал себя и продолжал свой путь. Через несколько дней он появлялся снова: на этот раз в открытых носилках рядом с юной красавицей царицей, держа на коленях смеющуюся от радости трёхлетнюю дочь. Но всегда, верхом или в колеснице, он носил Синий шлем со вздымающейся надо лбом коброй, яростно изогнутое тело которой напоминало очертания его хищного носа. Не было недели, чтобы он не напомнил людям о своём существовании.

Нельзя было не замечать его самого, его пышущей здоровьем жены и весёлой крепенькой дочери... как нельзя было без тревоги думать об этом шлеме и не вспоминать без боли в сердце, что Ма-ке-Ра нечего противопоставить этому шлему, кроме высеченного на пьедестале фриза с пленными.

«Всё это не важно, не важно; ведь Ма-ке-Ра божественна, да? — вслух спрашивали люди. — Этот фриз обладает могучей магией, верно? Много лет ни один захватчик не вторгался в Египет, не правда ли?» Однако корзинщики и торговцы луком предпочитали как можно меньше думать и как можно больше времени проводить в кабаках, следя за золотыми шариками, раскачивавшимися в косах танцовщиц, и напиваясь до бесчувствия. Человек должен был наслаждаться жизнью и не думать о завтрашнем дне; именно таким был последний совет фиванских арфистов:

Где пирамиды, в которых когда-то покоились боги?

Где те дворцы, что они воздвигали? Во прахе лежат.

Стены их снесены,

Словно не было вовсе на свете обиталищ этих богов...

Радуйся, друг, пусть сердце твоё забудет про день,

Когда все эти боги уйдут на покой!

Гак оставь позади свою скорбь и давай веселиться,

Раз ещё не настала пора бросить якорь в стране,

Где всегда стоит тишина;

Следуй своим желаньям, умащивай голову миррой,

Одевайся в прекрасные ткани, наслаждайся танцем и песней.

Ибо — увы! — никто не уносит богатство с собою

И никто из ушедших не может вернуться назад!

Во дворце тоже слышали эту песню. Неопределённость тяготила души знатных не меньше, чем души торговцев луком, и чем невыносимее становилась эта тяжесть, тем охотнее они следовали совету арфиста... поощряемые и поддерживаемые самой царицей. Казалось, в последнее время она решила превратить свой пиршественный зал в место нескончаемого праздника. Ночь за ночью вино текло подобно Нилу, и в этом дарящем забвение потоке тонули и вчера, и завтра. Фокусники, борцы, танцовщицы, музыканты один за другим выходили из полированных дверей; каждую колонну щедро увивали увядающие лотосы; конусы бесценных благовоний таяли на макушке каждого парика и ароматными ручейками стекали на смеющиеся лица. Расходы не значили ничего; на развлечения двора Хатшепсут тратила золото так же щедро, как на свои обелиски.