Рабочие. Надежда поднялась... и тут же камнем рухнула вниз. Сегодня рабочие не придут. Сомневаться не приходилось: человек, который его ждал, прекрасно знал это.

Сенмут облизал губы и посмотрел вверх, на упрямую тень. Хотя она была еле видна, но было ясно, что человек запасся терпением. Всё было хорошо спланировано; Сенмут невольно почувствовал горькое восхищение. Ему оставался только один выход. Именно один. В буквальном смысле слова. Надо было подняться по лестнице и обнаружить то, что было у двери.

Он глубоко вздохнул и пошёл наверх. Через две ступеньки он вспомнил, что так и не успел навесить двери в последних святилищах. Сенмут поскользнулся и не нащупал следующую ступеньку. Эго было нечестно. Он и там всё хорошо задумал. Ему хотелось быть уверенным, уверенным, — а его опередили. Безопасность была почти в руках, а его вынудили поставить на кон три тысячи лет в раю против нескольких деревянных дверей...

Его ноги окрепли и нашли ступеньку; как всегда, Сенмут совладал со своими нервами. В конце концов, стоит ли уклоняться от последней азартной игры? Он играл всю свою жизнь. Он улыбнулся и заключил молчаливое пари с богами.

Больше половины лестницы осталось позади. Медленно, но ни разу не остановившись, Сенмут одолел последние ступени. И не слишком удивился, обнаружив у двери начальника лучников.

В мозгу Хатшепсут снова застучали зубила. Она прямо и неподвижно сидела на своём троне из электра и пыталась вслушиваться в слова старого Нибамона и молодого Интефа, ныне царского глашатая, которые вместе руководили Еженедельным приёмом, но их голоса казались странными и глухими. Как будто звучали за тысячи лиг отсюда. Она слышала лишь стук зубила и чей-то жалобный плач, полный печали и отчаяния. Плач был её собственный, но раздавался он только в глубине её души: царица никогда не позволяла ему вырваться наружу. За весь долгий и страшный год, прошедший после смерти Сенмута, она не проронила ни слезинки, не издала ни звука, который позволил бы её врагам убедиться, что Ма-ке-Ра всего лишь женщина, страдающая так же, как все смертные. Однако платить за это приходилось дорогой ценой — веки всегда жгло от невыплаканных слёз, в ушах звенело эхо зубил, на самом деле умолкших в Джесер-Джесеру несколько месяцев назад, а перед глазами стояли кучки осколков, выраставшие по обе стороны дверных проёмов святилищ...

«Я не буду вспоминать, — думала она. — Я не буду вспоминать». Царица широко открыла глаза и, несмотря на неумолчный звон зубил, заставила себя прислушаться к тому, что происходило в Тронном зале. Вокруг возвышения группами стояли приближённые, принимавшие красивые позы; каждый из них по очереди выступал вперёд длинным скользящим шагом придворного, его губы начинали двигаться, а рука — делать жесты; затем ему либо отвечали другие, либо царский писец разворачивал свой пергаментный свиток, либо принимали или отсылали прочь очередного просителя. Всё это напоминало танец, но не имело никакого значения, потому что Хатшепсут не слышала голосов. Она видела лишь лица, молодые, гладкие, неопытные: Пьюмра вместо лица старого Инени, Интефа вместо Футайи; слева вместо мрачных и величественных черт Нехси маячила глупая и пресная физиономия Нибамона, а рядом с ней, где всегда стоял Сенмут, не было никого и ничего. Пустота.

На мгновение перед царицей возникло смуглое лицо Сенмута с глубокими морщинами вокруг вечно улыбающегося рта и насмешливыми глазами, которые, как она теперь знала, насмехались и над ней.

«Я не буду вспоминать!» — сказала она себе.

Но всё было бесполезно: старая тоска сжимала сердце, и Хатшепсут продолжала вспоминать. Лицо плотника, шепчущего про какие-то двери... Сначала она не поняла, о чём он говорит, а когда поняла — не поверила, не могла поверить. Даже стоя внутри маленького святилища с факелом в руке, безжалостно освещавшим картину предательства, она не могла поверить своим глазам. Когда царица вышла наружу, мир стал чёрным и уродливым, поля превратились в пепел, а солнце — в злобно тлеющий уголь. Она слышала свой голос, отдававший приказы, помнила налившиеся свинцом ноги, тяжело ступавшие от святилища к святилищу, и факел, освещавший всё тот же бесконечно повторяющийся ужас; помнила раболепно кланявшегося каменщика, что-то шептавшего и указывавшего на карьер, новое движение свинцовых ног, факел, бросавший беспощадный свет на бесстыдно украшенные стены гробницы, вырытой под её священным храмом, на украденную звёздную карту, хрипло хохотавшую над её искренней любовью, и на наглую надпись, красовавшуюся вокруг. В этот чёрный, страшный день Хатшепсут осталась без защиты и была вынуждена посмотреть в лицо правде.

Она наградила ненавистного плотника; наградила несмотря на желание удавить его собственными руками. На самом деле удавить следовало Сенмута Она приказала забрать его тело у бальзамировщиков и швырнуть в пустыню, запретив хоронить где бы то ни было. Да тихих террасах Джесер-Джесеру, в гробнице под карьером и в другой гробнице, на холме, зазвенели зубила. Этот звон раздавался по всему Египту, сбивая имя и изображение Сенмута со стен и статуй. Она стёрла его с лица земли и вырвала из своего сердца, но рана не заживала, в голове не умолкал стук зубил, и она не слышала того, что происходило на приёме...

Она пошевелилась на троне и усилием воли заставила себя прислушаться к голосам живых людей, а не к плачу и неумолчному стуку, звучавшим внутри. Пьюмра что-то говорил об общественных работах Её Величества. Хатшепсут вздрогнула, поняв, что речь идёт о новых золотых копях на Синае, о необходимости прекратить добычу и вывезти рабочих и надсмотрщиков в Египет.

— Что за чушь? — резко прервала она. — Что вы там затеваете за моей спиной? Моё Величество не отдавало приказа отзывать этих людей и никогда не отдаст.

— Тогда Ваше Величество должно быть готово к тому, чтобы потерять их. Так же, как и золото, которое можно будет добывать там в будущем, — сказал Пьюмра. — Опустевшие копи можно замаскировать. Но лагерь в тысячу рабочих не спрячешь. Если новая богатая жила попадёт в руки обитателей пустынь...

Стена, огораживавшая её сознание, зашаталась, и царица из последних сил принялась подпирать её всем, что попалось под руку.

— Ерунда! Вреда от обитателей пустынь не больше, чем от нескольких жужжащих мух!

— Уже нет, Ваше Величество. Начались беспорядки и насилие. Набеги, восстания...

— Ерунда! — Она наклонилась вперёд, стиснула подлокотники кресла и начала затыкать бреши в обваливающихся стенах. Её стеной всегда был Сенмут, но теперь он отсутствовал, всё приходилось делать в одиночку. Она напряглась так, что кожа на лице стала тугой, как маска, и обтянула кости.

— Работы на копях будут продолжаться!

Какое-то мгновение Пьюмра не сводил с неё непроницаемых глаз, затем отдал короткий враждебный поклон и быстро посмотрел в сторону Интефа.

— Боюсь, что это не ерунда, Ваше Величество. Падение Шарукена под натиском царя Кадеша прорвало плотину. Восстание охватило все племена обитателей пустынь, хак наводнение.